Учитель цинизма - Владимир Губайловский

Соседняя дача принадлежала довольно странной семейке Воронцовых. Глава семьи Акинфий Воронцов происходил, судя по всему, из староверов, как и его жена Манефа. У них были дети, по крайней мере, дочь. Она упоминалась в документах без имени. Зато Акинфий и Манефа фигурировали во всей красе.

Скоповская дача стояла у самого Боровского шоссе, а соседняя дача Воронцовых — дальше по улице Шевченко, к шоссе перпендикулярной. Скопов, вероятно, строился раньше, и строился в точном соответствии с генпланом. Сортир располагался по всем градостроительным законам и утвержденным документам на максимальном отдалении от шоссе — у границы владений. Но поскольку он стоял далеко от шоссе, к даче Воронцовых он, увы, находился совсем близко. Видимо, и в этом сказалось несовершенство мира.

Поначалу все было более-менее. Хотя соседи друг друга и недолюбливали. Но Воронцовы пристроили к дому здоровенную террасу. Тут-то и выяснилось (надо полагать, совершенно неожиданно), что терраса эта всем хороша, да только окнами выходит прямо на соседский сортир, который от нее максимум метрах в семи, а может, и ближе.

И тогда Воронцов пришел к Скопову и попросил его перенести сортир в глубь участка. На что получил жесткий отказ. А что? Действительно, сортир построен согласно генплану. Как же его перенести, ведь в этом случае дощатое строение приблизится и к дому Скопова, и — что уж совсем недопустимо — к Боровскому шоссе. «Не бывать этому», — заявил суровый и законопослушный Скопов. Сортир будет стоять там, где стоял, и так будет до скончания века. В том, что этого не случилось, Скопов не виноват — он бился за свой сортир буквально до последнего вздоха.

Воронцовы не только затаили обиду. Они решили сделать само пользование сортиром не просто неудобным, но даже опасным. Воронцов пообещал закидать Скопова и сестру его Лизавету говном, чтобы они захлебнулись этой субстанцией, и много еще всего доброго и хорошего пообещал.

Началась пятнадцатилетняя Сортирная война. Не все большие войны имели такую продолжительность. Вот Вторая мировая (да и Первая), несмотря на больший размах, все-таки был значительно короче. Война эта то застывала в угрожающем ожидании, то переходила в горячую стадию, вплоть до ведения боевых действий.

Все события, связанные с Сортирной войной, досконально восстанавливались по документам из скоповской папочки. Там были заявления, повестки, медицинские справки — их регулярно представлял Воронцов, который вместо того чтобы являться на очередной товарищеский суд, норовил прислать дочь с уведомлением о своей тяжелой болезни — всякий раз почему-то другой. Там были объяснительные записки, свидетельские показания. Складывалось полное впечатление, что товарищеский суд поселка Чоботы работал не покладая рук и пера. Что, впрочем, неудивительно, поскольку секретарем этого суда и был Иван Кириллович.

Товарищеский суд регулярно принимал решения, по которым местоположение сортира оставалось незыблемым — согласно генплану, а Воронцову предписывалось поставить глухой забор между участками. Но выполнять эти решения он совершенно не собирался.

После того как Воронцов во время очередной околосортирной стычки попал Скопову в лоб брошенным из-за забора кирзовым сапогом — меткий мужчина, ничего не скажешь — и рассек Ивану Кирилловичу голову, дело передали уже в настоящий суд.

В скоповской папочке нашлись повестки в народный суд, куда его приглашали в качестве потерпевшего. Дали Воронцову срок или все обошлось штрафом — неизвестно. Но высокий глухой забор Воронцов в конце концов поставил. Я видел этот забор — тот самый с характерным проломом, в котором регулярно появлялась злобная собачья морда.

В комоде у Лизаветы Кирилловны мы нашли свидетельство о смерти, подписанное врачом поселковой больницы Столяровым: в 1978 году Иван Кириллович умер от сердечного приступа.

Но сортир стоял. У него отвалилась стена. А он стоял. Как символ бесконечной стойкости советского человека, который духом в борьбе окреп, хотя телом и ослаб, для которого везде есть место подвигу, даже в сортире. Жила бы страна родная согласно генплану.

Редкий снег. Улица Герцена. Мы расстались с Костей после семинара, и я бегу домой. Мимо ЦДЛ. Через Садовое. «Краснопресненская». «Киевская». «Электричка проследует до станции Нара со всеми остановками, кроме платформы Мичуринец». Переделкино. Налево через пути. Мост через Сетунь. Чоботы. Лесок. Ул. Шевченко. Угловая дача на Боровском шоссе.

— Привет!

— Сходи за водой, и будем есть. Я картошку пожарила.

Беру ведра, иду на колонку. Она похожа на оплывшую свечку. Вода бьет в ведро со звоном. Бурлит, затихает, переливается через край. Плещет на ботинки. Ведра тяжелые, но нести недалеко. Толкаю дверь плечом. Ставлю ведра на скамеечку.

Картошка. Горячий вкусный дымок. Едим молча. Нам хорошо. Сегодня редкий вечер — мы одни, без гостей.

Мы смотрим друг на друга, смотрим… и начинаем целоваться…

За окнами ходит мартовская метель образца 1986 года. Все только начинается. А вот что начинается — мы еще не знаем.

32

Конец сортирной истории приблизился уже после смерти Лизаветы Кирилловны, как раз в то время, когда на даче жили мы с Олей. Мы и были последними обитателями этого дома, последними людьми, которые посещали легендарный сортир.

Ранней весной я сидел на кухне и что-то сочинял. Оля была у родителей, куда мы периодически отправлялись помыться и постирать бельишко. Звонок в дверь. (И вот ведь совсем забыл рассказать — на двери висел большой медный колокольчик — ручка была выведена наружу. Дергаешь на себя — динь, от себя — динь, от-себя-на-себя-от-себя-на-себя — динь-динь-динь-динь.) «Да слышу, слышу, сейчас открою!» На крыльце стоит симпатичная девушка с большой кожаной сумкой через плечо — местный почтальон.

— Здравствуйте, вы тут проживете?

— Да, вообще-то… — Я стараюсь правильно подбирать слова, чтобы как-то не проговориться, что мы эту дачу снимаем. Хотя многие снимали и сдавали жилье, ничего такого не существовало вообще-то, и граждане СССР жили исключительно по месту прописки. Но девушка все поняла.

— А, то есть не вы хозяин?

— Скорее, гость. Но я могу передать хозяину все, что вы скажете, я скоро его увижу.

Девушка достает из бездонной сумки какие-то бумаги.

— Надо оформлять документы на компенсацию. Тут у вас три яблони — они по 25 рублей, вишни почти ничего не стоят, ну рубля по три, и строение — оно ветхое — рублей 250, не больше.

— А по какому поводу компенсация?

— Да ведь Боровское шоссе расширять будут, так что дача ваша под снос. Вы разве не знаете? — удивляется девушка.

— И что, 350 рублей за все про все? — в свою очередь удивляюсь я.

— Ну да, расценки такие.

— А если хозяин воспротивится?

То, что дача в ближнем Подмосковье стоит такие смешные деньги, в голове у меня как-то не укладывается: когда мы с Олей приценивались к дачам на предмет покупки — цены начинались тысяч с десяти, таких денег у нас, конечно, не было. А тут 350 рублей!