Проклятие двух Мадонн - Екатерина Лесина

– Какую вину? – Маменька. У ее духов запах мертвых лилий и талого льда, неприятно и невозможно укрыться. – Вы разрушили нашу жизнь….

– Которая и без того была почти разрушена. Вы ведь не могли не понимать, что ставший привычным способ существования вам не по карману, однако не предпринимали попыток урезать расходы, надеясь на выгодное замужество дочерей. Так в чем же моя вина? Я женился на Елизавете, принял вас в своем доме, не ограничиваю ваши траты, забочусь о второй дочери…

– Вы позаботились о ней задолго до свадьбы.

Резко. Обидно. Скорей бы в сон, но не выходит, и Настасья вынуждена слушать этот разговор дальше.

– Был увлечен, и намерения, признаться, имел серьезные. Но вы рассудили иначе, Лизонька вам ближе, понятнее и послушнее… вы с самого начала прочили в жены именно ее, но тогда отчего же не остановили Анастасию?

– Как?

– Да как угодно. В монастырь, в паломничество, к дальним родственникам, в комнате на ключ… способов неисчислимое множество, но вы, сударыня, боялись, что, помешав свиданиям, разрушите последнюю надежду на выгодное замужество. Застать нас в беседке… серьезный разговор… вопрос чести. Что ж, у вас получилось, но отчего тогда не празднуете победу?

– Вы – дьявол, настоящий дьявол, для которого нет ничего святого!

Молчание. В воцарившейся тишине ядовитыми узорами плывет аромат маменькиных духов, свивается, складывается в полузабытые картины.

– Я пробовал быть святым, сударыня, но, увы, по натуре чересчур человечен… непостоянен. В этом моя беда, но я хотя бы честен в своем непостоянстве, я не играю с теми, кто мне верит. И не пытаюсь убить того, кто мешает.

– Так вот в чем вы меня обвиняете? – Маменькин голос дискантом взрезал тишину, раскрошив ее на мелкие осколки.

– Это не болезнь, это яд… не знаю, какой именно, но ваш супруг много путешествовал, а некоторые из привозимых им вещей были далеко не безобидны.

– Не желаю больше слушать!

– Придется, сударыня. Быть может, с точки зрения обычной морали, я и подонок, но не преступник. Хотя признаюсь, есть в вашем выборе нечто извращенное. Почему Лизонька? Я вот все время пытался понять, почему она, а не Настасья, ведь дело не в поведении или характере, они обе одинаково воспитаны… и в то же время к старшей вы относитесь с явным предубеждением, тогда как младшую любите. До того любите, что пошли на убийство… в чем же тайна?

– Извольте убрать руки. – Голос-хлыст ударил по нервам, и Настасья застонала от боли, яркой, точно свежевыпавший снег, но никто не обратил внимания.

– Вы, кажется, не совсем поняли, сударыня. Безусловно, я не смею удерживать вас в своем доме. И Лизоньку тоже. Вряд ли я сумею доказать убийство, да и не стану вовлекать полицию в семейные дела. Но никто, ни люди, ни Господь Бог, не вынудит меня жить в одном доме с убийцей. Я обеспечу супругу… в той степени, в которой сочту нужным.

– Вы – подлец.

– Возможно. Но я пока не принял решения и жажду услышать ответ на свой вопрос. Я даже готов помочь с ответом. Настасья не родная вам, так?

– Догадались? Вы дьявол, настоящий дьявол. Никто не знает. Моя сестра, старшая, любимая сестра… укравшая мою любовь. Она знала, она нарочно… перед Николаем… моложе, красивей… – Всхлип. Странно, Настасья не помнила, чтобы маменька когда-нибудь плакала, и оттого испугалась, затаилась, вжалась в кровать… или ей казалось? Тело влажным пухом, неподъемное, неприятное, в сон бы, чтоб не слышать, и от боли подальше, а душу будоражат всхлипы, да и смысл сказанного, пробиваясь сквозь толстую кору беспамятства, причиняет боль.

– Она умерла при родах, и Николай взял меня в дом лишь из-за ребенка. Он видел лишь Настасью, Лизоньку же не замечал.

– А вы наоборот.

– Я не могла позволить, чтобы Лизоньке причинили ту же боль, что и мне когда-то. Время прошло, любовь прошла, а пережитое унижение с каждым годом становилось все острее… и портреты… зачем Николай привез эти портреты? Зачем заставил глядеть на Лизонькины слезы? Вы осуждаете меня?

– Скорее завидую.

– Чему?

Настасья замерла, сознание, подступившее к самой границе сна, готово было нырнуть в безболезненное беспамятство, но еще минуту, услышать ответ, узнать…

– Тому, как просто и легко вы выбрали. И еще, обращаться в полицию я не стану, но… у вас вновь есть выбор. Вы понимаете, о чем я?

Настасья уснула, как-то непостижимо легко, будто нырнула в светло-зеленую, растопленную солнечным светом воду. По дну скользят круглые тени листьев, и рыбешки серебряными тенями суетятся меж толстых стеблей. На дне хорошо. Уютно. Свернуться калачиком и заснуть. Отец рассказывал о русалке, но Настасья не русалка. Она – звезда… маленькая звезда, утонувшая в мутной воде.

Это представление, ненужное, разыгранное словно специально для того, чтобы вывести Бехтериных из равновесия, оставило в душе резкий осадок. Гадко. Всё гадко, и мент этот, с садистским наслаждением вытаскивавший наружу чужие тайны, и сами тайны, и люди, и финал с заломленными руками и черным металлом наручников. Василий пытался сопротивляться, матерился, твердил, что он не убивал, что не такая скотина, чтобы убить… а Бехтерины молчали. И вопреки собственной воле я стала частью этого молчания.

– Игорь…. Это же неправда, они все выдумали, да? – Тетушка Сабина выглядела растерянной и какой-то старой. – Нужно нанять адвоката, и он вытащит Васеньку… Васенька не такой, он не способен.

И снова молчание. Отворачиваются. Тетушка Берта прячет лицо за черным кружевом веера, Мария отгораживается зеркальными очками, Татьяна… Татьяна встала и, чуть пошатываясь, весело сказала:

– А порошок я у него брала, сам предлагал. Всегда высшего сорта… и когда гроза была, принес подлечиться. Что? Ну правда же… хоть кто-то вам тут правду скажет. А я… я да, нюхаю. Кайф ловлю. Дозу втянешь, и нет болота… правильно он сказал, дом на болоте, гребаный замок психованной принцессы. И ни одна гадалка это проклятие не снимет, поэтому лучше дорожка…

– Уйди, – тихо, но жестко велел Игорь. – И будь добра, оставь свои мысли при себе.

– Прааааведник, – потянула Татьяна. – Все вы тут праведники, только и способны, что учить… научили уже, с-спасибо.

Я ушла. Тихо выскользнула из комнаты и, поднявшись наверх, легла на кровать. Не сходится. Вот хоть убей – не сходится. Прятать наркотики на болоте? А зачем? Смысл какой? Кому их здесь сбывать? Значит, все равно в город везти придется, так не проще ли сразу в городе точку организовать? И если он взял Татьянин кокаин, то неужто не предположил, что у той вскоре начнется ломка? Почему не озаботился запасом раньше, тянул до последнего? И еще вопросы, мелкие, вроде бы несущественные, но здорово искажающие картину событий.