Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Что бы там ни говорили, Нурееву нравилась его растущая популярность, которая зачастую не имела ничего общего с балетной деятельностью. На его славу одновременно работали средства массовой информации, люди, умеющие считать деньги, и конечно же он сам.

Под прицел средств массовой информации Нуреев попал в день своего побега (оставим за скобками короткие заметки о гастролях Кировского театра). И тогда это ему не понравилось. Не понравилось настолько, что он стремился защитить себя. «Мне кажется, парижане меня не поняли… — сказал он спустя девять месяцев. — В Лондоне меня приняли гораздо лучше»{545}. Я могу только догадываться о том, что он имел в виду, но и английская пресса крепко взяла его в оборот. Его творческий союз с Марго Фонтейн был воспринят как главнейшее артистическое событие, и даже более того. Алхимия этой пары была столь необыкновенна, что вопросов рождалось множество. Как они держатся? Почему им удается так хорошо ладить друг с другом? В чем их секрет? Любят ли они друг друга вне сцены? «Принцесса и Мужик», «Утонченная Марго и Распутин», «Прима‑балерина и русский Джеймс Дин» — эти и другие заголовки не сходили со страниц британских газет.

Однако если Марго Фонтейн и способствовала проявлению интереса британцев к своему партнеру, то лишь минимально. Нуреев символизировал собой эпоху, о которой теперь говорят, что она была эпохой молодых бунтарей. Британия 1962 года, не боявшаяся в отличие от Франции разонравиться Советам, восхищалась этим «хулиганом», бросившим вызов властям! В то время как Париж заигрывал с Москвой и поручал полиции усмирять молодежь, орущую вместе с Джонни Холидеем[30], Лондон восторгался Джином Винсентом[31], открывал для себя «Битлз», которые выпустили свою первую «сорокапятку» («Love Me Do»), и слушал очень скоро пробившуюся в прямой эфир Би‑би‑си… Такой Лондон не мог не боготворить Нуреева, классического танцовщика, разбудившего Марго Фонтейн.

«Роллинг Стоунз» были еще в эмбриональном состоянии, а Рудольф Нуреев уже хорошенько прошелся метлой по классическому балету в «Ковент‑Гарден», предвещая бурю, которая очень скоро сметет культурные и социальные условности. Он привел в театр нового зрителя — молодежь, хотя и служил искусству ушедшего века. Но его случай особый. Молодежь (и не только молодежь) шла смотреть на Нуреева, потому что он был необычным, потому что Бог явно отметил его талантом, потому что за ним вился шлейф историй как раз в духе времени — историй протеста и невероятной смелости.

При этом Нуреев не был ни революционером, ни ниспровергателем, что, в сущности, одно и то же. Напротив, он отстаивал право примирить противоборствующие стороны, а еще лучше — приспособить их под себя. «Мятеж — это когда вы берете власть в свои руки и переделываете мир по вашей мерке», — говорил он{546}.

Но я все же назову его бунтарем. Он воплощал для молодежи пример того, к чему она сама стремилась: создать мечту своей жизни и в конце концов жить по этой мечте. У него получилось — через бунт, через преодоление, — значит, получится и у других.

В сороковые и пятидесятые годы идолы молодежи принадлежали миру спорта. Все были без ума от велосипедистов (Фаусто Коппи, Жак Анкетиль), футболистов (Раймон Копа, Пеле, Бобби Чарлтон), атлетов (Эмиль Затопек, Мимун), автогонщиков (Хуан Мануэль Фангио, Хоуторн). Однако в шестидесятые внимание переключается на артистов. И прежде всего на необычных, молодых, сексуальных мужчин, которые не только вносили новое в искусство, но и бросали вызов буржуазным условностям.

Вслед за Элвисом Пресли и Джеймсом Дином, одновременно с «Битлз», но до «Роллинг Стоунз», Рудольф Нуреев ворвался в этот пантеон свободного мира. Он не пел и не играл в кино. Он танцевал, а танец во всех его проявлениях в те времена вызывал особый интерес.

Нуреев никогда не был таким, как все. Он заставлял других говорить о себе. Он танцевал с женщиной, намного старше себя. Он был холост и обладал чувственной красотой, трогавшей сердца и парней, и девушек. Его герои на балетной сцене перерастали рамки, отведенные им авторами либретто. Прежде всего, они были живыми, страдающими людьми, бунтующими против существующих правил, — как раз в духе эпохи, которую воплощал Нуреев. В «Жизели» принц Альбер влюбляется в крестьянку, и Нуреев показывал нам его в искушении отойти от классового долга. Ромео безнадежно любит свою Джульетту вопреки желанию родителей — чем не конфликт поколений, под знаком которого прошли шестидесятые? Зигфрид, принц из «Лебединого озера», говорит «нет» своей матери, когда та представляет ему на выбор будущих невест, — не наводит ли это на мысль о подавляемой гомосексуальности? Арман вызывающе ведет себя с отцом, любя Маргариту. Гамлет ненавидит весь мир…

В исполнении Нуреева классический балет становился почти призывом к тому, что в шестидесятые годы называли «свободной любовью», призывом искушающим, несмотря на почтенный возраст танцевальных произведений. «Жизель» — 1841 год, «Лебединое озеро» — 1877 год, «Щелкунчик» — 1892 год; тем более удивительно было вдруг получить возможность прочитать их заново — с точки зрения сексуального освобождения личности.

Нуреев защищал свое право танцевать так, как он чувствует, право на женственность, равно как и на мужественность, на чрезвычайно соблазнительную андрогинность. В 1912 году Нижинский шокировал зрителей своим «Послеполуденным отдыхом Фавна», таким «неподобающим, с этими гнусными телодвижениями эротического скотоложства»{547}. В шестидесятых чрезмерная чувственность исполнителя (теперь уже Нуреева) больше не раздражала. Напротив, она являлась изюминкой. Такой Фавн нравился молодым, ободрял тех, кто постарше, и… соблазнял гомосексуалистов, число которых среди балетной публики возрастало.

Нуреев породил сумасшествие. Новообращенные балетоманы проводили ночь в спальных мешках при лондонском холоде, чтобы купить билет в «Ковент‑Гарден», который стоил недешево, и надо было пожертвовать чем‑то другим. На следующее утро они снова приходили к театру, чтобы купить за баснословные деньги снимки, сделанные фотографами‑пиратами. Совершенно невообразимая вещь с другими артистами балета!

Не менее впечатляющим было и то, что происходило в самом театре. Когда вместе танцевали Марго и Рудольф (билеты по умопомрачительному спецтарифу «Фонтейн — Нуреев»), занавес на поклонах поднимался не менее двадцати раз, а кроме того, на сцену из амфитеатра летели свернутые записки с любовными посланиями. Например: «Руди, мы любим тебя!», «В тот же час в следующем году?», «Браво, Нуреев!», «Несравненный!», «Неповторимый!».. Или такая: «Rudi — Margot Forever»{548}, как на рок‑концертах.