Риджийский гамбит. Интегрировать свет - Евгения Сафонова

– С удовольствием составил бы вам компанию, но, боюсь, меня ждут дела. – Колдун поклонился. – Приятного времяпрепровождения.

Мы молча проследили, как он уходит.

– Похоже, коротать время в нашем обществе не доставляет ему особого удовольствия, – бесстрастно заметил Дэн потом.

– Думаю, причина вовсе не в пренебрежении, – откликнулся Фаник.

– А в чём ещё, по-твоему, она может быть?

– Я могу глубочайшим образом заблуждаться, но что-то подсказывает мне, – в коричных глазах принца плеснулась хитреца, – ему просто не слишком нравится наблюдать, как Сноуи играет с кем-то ещё.

Я в ответ фыркнула, скрывая смущение. Лод и ревность? Нет, это понятия несовместные.

Хотя бы потому, что он имеет не больше прав ревновать меня, чем я – его.

– Может, ему и правда претит проводить с нами больше времени, чем того требует необходимость, – сказал Восхт с сомнением. – Мы ведь совсем недавно были его врагами.

– Если Лод сказал, что у него дела – значит, у него дела. И только, – твёрдо произнесла я. – Мы пытаемся предотвратить войну как-никак.

– Война, враги… – когда Фаник взялся за одну из своих пешек, в голосе его послышалась горечь. – Мы все искалечены этой проклятой войной. Последнее сражение было триста лет назад, но она идёт до сих пор, а мы все – её жертвы. И пока мы не заключим мир, она будет порождать новые.

Во взгляде Дэнимона, обращённом на брата, мне почудилось сострадание.

– Ты всегда принимал это слишком близко к сердцу, – сказал старший принц. – Я до сих пор не понимаю, что при таком отношении толкало тебя читать все эти летописи.

– Это просто… всегда ужасало и завораживало меня. – Фаник посмотрел на фигурку, которую всё ещё сжимал в пальцах. – Я книжное дитя, воспитанное вдали от крови и ужаса, но…

– Но тебе почему-то отчаянно хотелось понять, что чувствуют те, кто познал это.

– Я всегда стремился получить представление обо всех сторонах жизни. О тех, которых лишён, тоже. И пока читал, я понимал только одно: воюют владыки, а страдают невинные. Они подставляют свой народ под удар, но им всё равно. Если владыка оступается, бьют не по нему, ведь его чаще всего не достать. Бьют по уязвимому, по беззащитному. По его подданным. По его близким, – эльфийский принц стиснул в кулаке белую пешку. – Почему я должен был умирать? Почему должна была умереть маленькая принцесса дроу, почему должны были умирать все, кто умерли? Почему? Зачем вообще воевать? Почему нельзя жить мирно?

– Детские вопросы. Некоторые вещи в этом мире существовали и будут существовать всегда, и война – одна из них.

– Но в чём причина?

– Жажда власти. Жажда завоеваний. Жажда превосходства. Тебе ли не знать?

– Эта жажда утоляется слишком дорогой ценой. В конечном счёте проигрывают обе стороны.

– Тем, кто затевает войны, нет дела до цены. Фаник, такова природа живущих, смирись с этим.

– Только зверей можно оправдывать их природой. Разве не для этого боги дали нам разум – чтобы мы могли подняться над своими инстинктами? Чтобы мы могли созидать, но удерживались от разрушений?

Дэнимон не ответил. Наверное, у него просто не было ответа, как и у меня. Потому что, хоть я не верила в то, что разум нам дали свыше, я безоговорочно верила в то, что разум обязан торжествовать над всем остальным.

Над жаждой чего-либо – тоже.

– Так и слышу интонации тэльи Эсфориэля, – едва заметно улыбнулся Восхт. – Или тэльи Фрайндина.

– Мне повезло с родственниками… Впрочем, мы отвлеклись. Прошу прощения, Сноуи. – Эльф наконец вернул пешку на доску. – Твой ход.

Грустная задумчивость над его словами не оставляла меня, даже когда я уже поднималась в лабораторию в компании Бульдога: доиграв партию, я откланялась, хотя Фаник явно не отказался бы от продолжения. Впрочем, неожиданности в виде чужого пения довольно быстро удалось вывести меня из задумчивости.

Пение доносилось из-за двери в библиотеку едва слышными отзвуками. Заинтригованная, я бросила на стол пергамент с моими заклятиями и тихонько приоткрыла дверь, не пуская внутрь Бульдога, норовившего просочиться следом. Приблизилась к запертой спальне колдуна – отзвуки обратились певучими словами, щемящей мелодией и приятным, чистым мужским голосом.

А ещё дополнились переборами лютни.

– …и я не ведал верности выше той единственной, что есть у меня, – пел Лод, и на риджийском это звучало как «ех месси́ экки мэ́йри триггх о́ реннтэ э́йнс», – и скользил, словно по крышам…

Вдруг замолчал. Я отступила на шаг, испугавшись невесть чего, подумав, что он каким-то образом ощутил моё присутствие, – но потом услышала, как он мурлычет последний обрывок того же мотива, только без слов. А потом ещё раз, с почти неуловимыми изменениями… не в голосе, в гармониях лютни.

Лод не пел песню. Он её сочинял. И я вдруг почувствовала себя так, словно подглядела за чем-то интимным: не менее интимным, чем то, что когда-то происходило в этой же спальне между Лодом и Морти. Поэтому я развернулась и вышла, пусть даже голос обездвиживал, маня оставаться на месте. Нет, в нём не было тех волшебных звенящих нот, что я слышала у Альи – магии, свойственной песням светлых и тёмных эльфов; но в нём была глубина, страсть и печаль, и лёгкая хрипотца, завораживавшая не хуже эльфийских песен… и, несмотря на это, я тщательно прикрыла дверь.

Чтобы сесть за стол, заваленный пергаментами, и вернуться к книге, отложенной с приходом Фаника.

Я не буду подслушивать. Если когда-нибудь он захочет мне спеть сам – тогда я наслажусь его песней. Открыто, не таясь. А если нет… что ж, не я была той, кому он должен петь.

Старинный талмуд раскрылся на странице, заложенной пергаментом. Я машинально посмотрела на импровизированную закладку, только сейчас осознав, что использовала в качестве оной какую-то из бумаг Лода. Увидела – к своему огромному удивлению – русские буквы, выведенные его крупным почерком: слова и строчки, множество раз перечёркнутые, прежде чем их наконец записали начисто.

Замерла, когда поняла, во что именно они складываются.

Я вспомнила его песню. Затем блеск, который окрасил глаза Лода зачарованной зеленью, когда я читала ему стихи, и странный вопрос, обращённый ко мне, когда я проснулась.

Что было первым в том, что он сотворил ночью? Песня или стих, слова или мелодия, риджийский или русский? Хотя перестановка мест слагаемых не меняет итога…

Ощущая незавершённость того, что прочла, чувствуя, что это не конец, я перевернула пергамент другой стороной.