Полный форс-мажор - Владислав Вишневский

Общая суета в оркестровой канцелярии мгновенно усилилась.

— Ну, молодцы, мы! — вроде бы сам себе, восхищённо замечает Санька Кобзев — Там огроменный список… — Всовывая ремешок портупеи под погон кителя. — И все самородки?! Надо же! Здорово!

Старшина Хайченко он, как и остальные, здесь же крутится, в оркестровой канцелярии, уже подпоясался, сапожной щёткой смахивает пыль, улавливает не к месту восторженный и удивлённый тон Кобзева.

— Какой список? Какие самородки, где?

Гарик Мнацакян реагирует мгновенно, сообщает небрежно, как о понятном:

— Так в ювелирном, товарищ старшина. В Интернете.

Кобзев с Тимофеевым переглянулись находчивости Гарика — молоток! — оценили. А Генка Мальцев даже хмыкнул старшине: ерунда, мол, товарищ старший прапорщик, не обращайте внимания, в Интернете всё обман, гиблое дело! Интерес на лице старшины мгновенно исчез, бросил щётку в ящик, «откатился» к дирижёру. Что и требовалось… Нужно сказать, что в этот момент почти все музыканты как бильярдные шары по канцелярии туда сюда катались, собирались к выходу на плац. Этот разговор и не слушали.

Кстати, вопрос с Интернетом у старшины был напрочь закрытым, потому что выбрал он как-то с женой по Интернету обеим близняшкам модные джинсы… подарок, ко дню рождения. Не знали куда и девать потом — и размер не тот, и цвет не в дугу, и фасон другой, и лейбл… криво пришит. Сплошное разочарование. Подделка. Хайченки — все в оркестре знали — попытались было с невидимым Интернетом в спор вступить, но — увы! — едва не утонули в переговорах и переписке — бросили. Нашли выход: махнули рукой, положили в платяном шкафу, на полку. Для работ на дачном участке, наверное. С тех пор, Константин Саныч на Интернет сердится. «Как на воду дует». Не дружит.

Женька Тимофеев, только для узкого круга, для посвящённых, стучит ладонью по карману:

— Здесь все, кто демобилизовался за последние десять лет. За десять!

Мальцев, уже собранный и вооружённый своим тромбоном, удивляется.

— Это же институту на год работы.

Фррр…

— Нет, я думаю, проще всё, — открыв клапан трубы, фырчит Тимоха. — Минусуем тех, кто за чертой Подмосковья живёт…

— …ага, тех, кто в больницах, в командировках… — подхватывает Трушкин.

Гарик Мнацакян, округлив и без того круглые тёмные глаза, с готовностью дополняет.

— …которые в живых не значатся, в местах не столь отдалённых…

— Ага, — подначивая, продолжает Кобзев, — которые в горах…

Гарик мгновенно ступорится, лицо его темнеет, но Мальцев шлепком по затылку ставит Кобзева «на место», разрешает ситуацию.

Тимофеев видит это, кивает головой, прищуривается.

— Получится…

Но Трушкин перебивает.

— Можно не считать, как раз то, что надо. Ага!

Команда старшины «оркестр, выходи!» прерывает точные подсчёты. Музыканты оркестра, собранные, начищенные, экипированные, гурьбой потянулись в коридор. Топают уже молча. Настраиваются.

На плацу прошло всё как обычно, как всегда, строго и чётко, без запинки.

«Поооолк, р-равняйсь… Смир-рно! Р-равнение… на ср-редину!»

Военнослужащие вытягиваются… Оркестр исполняет… Зам по строевой подготовке шагает… Полковник Ульяшов идёт… Всё как положено, всё как обычно. И смотр срочников к занятиям, и смотр сержантского состава, и совещание с офицерами…

Наконец…

«Поооолк, равняйсь… Смиррно! На прра-аву… По местам занятий шаго-ом… марш!»

И вновь оркестр бодрой музыкой провожает полк на занятия. Как спичкой огненный факел поджигает. Без бодрой военной музыки и не полк это, и не занятия, а партизанское собрание… А с оркестром — другое дело. Военная музыка в армии как оселок, камертон, душу настраивает, мысли и «физику» в боевое состояние приводит. Без искры, как известно, ни один факел ни гореть, ни светить не будет. Потому и… оркестр.

Последним с плаца уходит сам оркестр. Так всегда. Полковник Ульяшов «стоит» до последнего, ждёт, смотрит. Зная это, музыканты оркестра проходят перед полковником так громко и чётко печатая шаг, что позавидовать может не только знамённый взвод, но и президентский… Всегда образцово, и всегда показательно. Музыканты!..

А вот возвращаясь к себе в оркестровку, по лестнице они топают как гражданские. Через две ступеньки и не в ногу. И правильно. В уставе этого нет, да и лестницы мерного шага не выдержат, не рассчитаны.

«Квартет», пряча глаза от остальных, держится вместе. Мудро решив не рассказывать достижения товарищам, особенно дирижёру со старшиной, вдруг прокол, свои же и засмеют.

— А если среди них не окажется нужных нам? — В общем шуме топота спрашивает Трушкин.

— Тогда грустно нам будет, — уверенно заявляет Гарик.

— Но вероятность есть. — Пожимает плечами Тимофеев. — Пусть и маленькая, но есть.

На лестнице тесно. Мнацакян запинается, толкает Тимофеева плечом.

— А как мы их вычислим?

Вновь отвечает Тимоха.

— Уже вычислили. Век компьютерных технологий, коллеги. Всё у нас в руках, всё на службе человека. Инна и помогла. — Хвастает. — Даже «выжимку» сделала. Надо бы ей подарок какой-нибудь сделать, а? Как думаете?

Рассудительный Трушкин отзывается.

— Само собой! Естественно!

Услышав, Кобзев дурашливо подскакивает.

— О! Меня ей подарите, меня… Не подведу, ребята! Зуб даю.

— А почему это тебя? — Тесня друга, обидчиво вспыхивает Мнацакян. — Меня лучше. У меня кровь кавказская. И я хорош собой!

— Чегооо?

Если первое у Мнацакяна — не отнять, это понятно, то второе — сильное преувеличение. Но Гарик «мамой» может поклясться, что красивее его на Кавказе разве что только его отец, Григорий, и его дед Захарий. «Вы видели фотографию моего отца, а? Видели? А деда? — на полном серьёзе задирался Гарик, — вылитый я. Красавец! Оба!» Окружающие его друзья-музыканты военного оркесра, тонко усмехаясь или хмыкая, с ним соглашались. Потому что да, действительно, что-то особенное было в этом человеке. Было, есть. Гордое и мужественное. Но точно не красавец! Метр шестьдесят шесть. С резкими чертами лица, чуть округлым — орлиным — носом, слегка рыжеватой вьющейся шевелюрой, тёмной тенью выбритой щетины на лице, волосатым телом и на руках, и на спине, груди… Ценным может быть разве что только детали. Первое — в характере. За друзей — жизнь Гарик отдаст. Это можно не проверять, и «спички» не надо. Второе — это глаза. Большие и тёмно-тёмно коричневые, серьёзные. Как взгляд орла на вершине горы. Третье. Сухое гибкое тело, с прямой спиной и «танцующей» походкой, когда не в строю. Быстрой речью, жестикуляцией рук, и… гобой. Прирученный гобой, как живой. Словно с ним Гарик и родился. Кстати, и это известно, если где-то лежит его пиликалка, значит, и Гарик где-то неподалёку, если Гарика нет, значит и гобоя нет. Такие дела. Даже на разных неожиданных и плановых застольях, Гарик был со своим другом гобоем. Всё время что-то кавказское наигрывал, мягкое и гипнотизирующее, непрерывное и с форшлагами, триолями, прежде чем выпрямившись, задорно вскочить на носки… Оп-па! Некоторые — Кобзев, например, пробовали встать на носки туфель, сапог, босиком — но, увы! Не дано! И последнее. Что касается женщин, от них Гарик просто таял. Блондинки, брюнетки, рыжие… любые. Гарик сразу принимал на себя образ красавца-победителя. Считал, что одного его взгляда достаточно, чтобы женщины были на вершине блаженства. Чаще — он. Точнее, в основном он! От того и в спор вступал.