На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

– Ты спятил! – Всю расслабленность и незлобивую сварливость, столь свойственную людям, когда их беспокоят поутру, с него смело. – Что ты несёшь? Риббентроп прилетает.

– Я успею, – сказал я. – Я вернусь. Тут вот какое дело…

Он выслушал, не перебивая. Помолчал. Слышно было, как он дышит. Потом с утрированным акцентом, сурово и предостерегающе дурачась, он отрывисто бросил:

– Адын сутка.

«Эмка», завывая мотором, прыгала на ухабах просёлка и порой била в зад так, что клацали зубы.

– Язык берегите, язык, – с шутливой заботливостью посоветовал прыгавший на сиденье рядом со мной начальник полигона.

– И то берегу, – ответил я, стараясь не разжимать зубов.

Слева до самого берега тянулись пойменные луга, уютно горя яркой зеленью, по которой так и тянуло порскнуть босиком, а за светлым зеркалом реки синей заманчивой полосой стоял, обещая грибов, лес. Справа впереди уже проросли из ровного поля косо торчащие в небо фермы обвалившегося корпуса, и по мере того, как мы скакали, они раздвигались вширь и вздымались к безмятежному небосводу всё выше, точно никак не желающий угомониться обугленный труп тянул скрюченные пальцы, мечтая напоследок выдрать из живой синевы слепящие стога облаков и неутомимые серпики птиц.

– Любит вас товарищ Сталин, – сказал начальник полигона. Это должно было прозвучать добродушно, но сквозь добродушие прозвучали нотки неосознаваемой, непроизвольной зависти. – Ох, любит!

– Товарищ Сталин не меня любит, – честно ответил я. – Он со мной спорить любит. Это разные вещи.

– Нам тут кремлёвские тонкости до лампочки, – сказал начальник полигона. – Это всё ваши дела. Я знаю одно: чтобы вот так вдруг оказывать, как в приказе сказано, всяческое содействие…

– Всё очень просто, – сказал я. – Мне скрывать нечего, и темнить я тоже не собираюсь. Мой сын служил с Некрыловым. Когда тот совершил проступок, ручался за него. И теперь сам не свой, себя винит. Думает, всему виной некрыловская халатность. Да и у самого неприятности не исключены, допрашивали уже. Мол, почему вы за него поручились, как давно вы его знаете, что он вам за поручительство сулил…

– Вот оно что, – помедлив с открытым ртом и в наказание громко хрустнув зубами после очередного прыжка норовистой «эмки», пробормотал начальник полигона. – То-то я отметил себе: фамилия у вас знакомая. Думал – однофамильцы.

– Сынище мной никогда не козыряет, – сказал я. – Да и я им. Хотя мне им, во всяком случае, уже пора. Девять сбитых над Халхин-Голом.

Начальник полигона показал мне большой палец. Общупал языком травмированные зубы, проверяя, все ли целы, а потом сказал:

– Яблочко от яблоньки.

– Наверное.

– Тогда понимаю. Однако вряд ли смогу помочь. Мы до очага возгорания-то только пару часов назад докопались. Кто, что, отчего… разбираться придётся не день и не два. Да и то… Если мы хоть когда-нибудь сможем точно определить причину, это будет чудо. Горело как в аду.

– И тем не менее.

– Я вам выдам все готовые на данный момент документы. Ну, и по площадке пройдём, проверим, что новенького. Я ведь вас встречал и тоже тут больше часу не был.

Машина остановилась у большой, кипящей цветами клумбы, по ту сторону которой красовался уютный административный корпусок. Чьё-то бывшее имение, не иначе – светло-жёлтые стены, белые колонны, треугольный фронтон и бельведер, приспособленный, похоже, под командно-диспетчерскую вышку… Мы наконец покинули кабину – вот оно, счастье. Задницы отбило так, как никакой галоп не отбивал. Разминая ноги, мы обошли вокруг клумбы, здание управления сдвинулось в сторону, и за ним вдали открылось пожарище. Ветер душил запахом гари. Точно целый мир сгорел.

– Обидно, – проронил начальник полигона. – Я сам чуть в петлю не полез. И, между нами говоря, ещё неизвестно, не засунут ли меня туда доблестные органы. Полгода готовились, новое оборудование гоняли на всех режимах, газгольдеры, насосы… Ткань перебрали, прощупали вручную чуть ли не каждый сантиметр – не пересохла ли. Предполётные испытания уже прокатали на всех режимах, со всеми нештатными чэ пэ, до каких додумались. Ребята сколько раз тренировались на перепады давления, на дефицит кислорода… Это ж крайняя тренировка была. На среду предварительно уже наметили действительный подъём. Может, я ещё застрелюсь. Серьёзно. Вот дождусь хотя бы первых результатов расследования и застрелюсь. Я ж всю душу вложил.

Я помолчал, а потом сказал:

– Если те, кто душу вкладывает, перестреляются, кто работать-то станет?

Он невесело засмеялся. Покачал головой, потом сказал:

– И то верно. Вот же… Я слышал, у буржуев такая профессия есть – психотерапевт. Вам бы, я гляжу, туда!

– Мне и тут есть чем заняться. Не хватало ещё буржуям муки их совести поганой облегчать. Пусть их покрючит.

Возгорание произошло непосредственно в испытательной камере, и по понятным причинам уже через несколько минут полыхало так, что сделать, в сущности, ничего было нельзя. Погибло в бешеном химическом пламени и взрывах газгольдеров пять человек, в том числе оба отрабатывавших экстремальные перепады давления стратонавта.

И вся вина Некрылова, вся, заключалась только в том, что он, согласно графику дежурств и вдобавок старший по званию, именно в день несчастья отвечал за противопожарную безопасность. Реально ли он недосмотрел чего, или случилась роковая случайность из тех, что предусмотреть нельзя, – закоротило, искрануло, клапан потёк, вентиль дефектный, прокладка потеряла эластичность… да шут её знает, эту новую технику, где, когда и в чём бес попутает. Неизвестно. И даже если через месяц кропотливой работы, или через два, доведётся выяснить, что вот именно из этой муфты в мир изошла трагедия, или вот от этой копеечной резинки размером с обручальное кольцо, или вот от этой медной волосинки, то и тогда, скорее всего, нельзя будет наверняка сказать, мог ли ответственный за безопасность, осуществляя штатную проверку и текущий осмотр, заметить неполадку и предотвратить сбой, или дефект был настолько незаметен, настолько внезапен, что даже самый добросовестный и дотошный человек не в силах был отвести огненную погибель.

Конечно, на то и назначаются ответственные, чтобы приглядывать за всем и, случись что, отвечать. Тут спору нет. Если назначать ответственных и не спрашивать в первую очередь с них, такие назначения превратятся в фарс, а то и в синекуру, а всерьёз никто ни за чем приглядывать не станет. Иван кивает на Петра, нам ли не знать. Но по факту Некрылов за всё уже ответил. Чёрные рассыпающиеся кости обоих стратонавтов лежали под обломками вперемешку, и даже понять, какие из них чьи, было невозможно.

Пять часов я просматривал то копии старых рекламаций, то протоколы былых проверок, то наспех, курица лапой, набросанные текущие отчёты, что успевали подойти от бьющихся среди обгорелых руин спасателей и дознавателей. Доводил их до бешенства, приставая с расспросами, когда они хоть на полчаса отползали с погорелья, чтобы отдышаться, выпить воды и распрямить спину кто на мягком диване в вестибюле, кто просто на траве, – потные, пропахшие горькой гарью, с воспалёнными красными глазами, полными отчаяния, насмотревшимися на такое, что и на войне не всяк день увидишь… И понял – нет. Никогда. Никогда люди не смогут узнать доподлинно, есть ли виноватые, и никогда я не смогу успокоить Серёжку, сказав ему: никто не сумел бы предотвратить беду, твой замечательный друг ни при чём, оно само. И никто никогда не сможет утверждать обратного: всё было бы, мол, в шоколаде, если бы не халатность презренного разгильдяя, недостойного своего воинского звания и вообще звания советского человека.