Стена памяти - Энтони Дорр

– Давай!

Подталкивая в спину, он открывает перед нею дверь, потом они торопливо выскальзывают за ворота. Фары грузовика выключены, на улице темнотища. Грузовик оказывается фургоном, его задняя дверь открывается; внутри тьма, непроницаемое ничто, в котором понемногу начинают проступать испуганные лица: кузов набит людьми.

– Быстрей, – торопит доктор Розенбаум.

– А как же Мириам? – вскрикивает Эстер. – И чемодан же!

– Давай! – не слушая, говорит доктор Розенбаум и вталкивает ее внутрь.

21

Одиннадцать убитых девочек просыпаются на полу высокого, ничем не примечательного жилого дома. Эстер просыпается в своей постели в Огайо, в соседней комнате на диване спит ее внук. Фрау Коэн просыпается в доме 30 по Папендаммштрассе в 1942 году, умывает лицо, потом надевает свое самое чистое рабочее платье. Зашнуровав ботинки, на пороге кухни медлит, чтобы вознести просьбы к Богу. Пожалуйста, не оставь нас теперь, когда нам предстоит дальний путь. Пожалуйста, не позволяй мне давать слабину.

Не выходя за пределы зыбкого пространства собственного уединенного разума, человек может перелетать из десятилетия в десятилетие, из страны в страну, из прошлого в настоящее, переходить от воспоминаний к воображению. Почему Эстер, а не Мириам? Почему не какая-то другая из девочек? Почему доктор Розенбаум выбрал именно ее? Вызволение Эстер из Гамбурга стоит ему всего: наверняка всех его денег, а возможно, и жизни. Было ли спасение Эстер единственным подвигом, который ему дано было совершить, единственным деянием, которым он сумел обмануть систему?

Она просыпается в избушке, спрятанной среди леса. Потолки низкие, мебель грубо сколоченная. По всем стенам как попало развешаны кирки, пилы, топоры и клещи; все это ржавое железо вызывает ощущение какой-то вневременности и затхлости. В шкафах гнездилище суеверий и предрассудков: оттуда исходит гнилостное зловоние, на полках видны банки с темными эликсирами (видимо, знахарскими средствами от всех недугов), с патокой, с какими-то кристаллами, с чем-то, помеченным словом «белладонна», а на одной из банок наклейка с надписью: «Воронка смерти»{133}. Из маленьких окошек видны сотни березовых стволов, в рассветном сумраке цветом похожих на голые кости. В таком доме впору жить лесным каким-нибудь человечкам, чуть ли не гномам, занимающимся темной магией.

Перед домом спит доктор Розенбаум; ничем не укрытый, он лежит на скамье, сделанной из распиленного вдоль бревна. Сначала Эстер пугается, уж не умер ли он, но на первый же зов он откликается, открывает глаза.

– Что случилось? Где мы?

– У тебя был приступ. И мы тебя перевезли сюда.

– Надо же, я ничего такого не помню.

Тут и там порхают птички, щебечут тонкими голосами. Небо бесцветно.

– Я же должна быть с ними, – шепчет Эстер.

– Ты устала, – говорит доктор Розенбаум. – Тебе столько пришлось вынести.

Как будто все в прошлом, как будто все уже позади. А у Эстер в ушах стоит, как она годы тому назад во тьме дортуара шепчется с Мириам: Надеюсь, нас вышлют вместе.

Доктор Розенбаум ей улыбается:

– Знаешь, лучше тебе из дома не выходить.

Весь день она то погружается в кошмары, то из них выныривает. Доктор Розенбаум варит в кастрюле репу, потом сидит с Эстер, держа ее за руку. Вечером вручает ей письмо, написанное от руки по-английски, пачку британских фунтов и листок с лондонским адресом.

– Когда машина вернется, – говорит он, – я уеду обратно в Гамбург.

У Эстер от страха темнеет в глазах.

– О нет! Пожалуйста! Мне надо к Мириам… туда, где все другие…

Доктор Розенбаум сжимает ее руку своими большими холодными ладонями.

– Туда, куда они едут, тебе не нужно.

Эстер мнется, пытаясь придумать какое-нибудь разумное возражение.

– Нет, Эстер, уезжай отсюда, живи своей жизнью.

Через час он уходит. В ту же ночь ее оттуда забирает какой-то мужчина, в прицепе у которого под брезентом спрятаны еще шестеро детей; на рассвете они все вместе пускаются в путь. Какой-то мальчик шепотом сообщает ей, что вот сейчас они въезжают в Данию; другой с ним спорит – дескать, они едут вовсе в другую сторону, это Бельгия! Один из них писает под себя, и вскоре их качающийся, темный экипаж пропитывается аммиачной вонью. Ближе к полудню тот же мужчина прячет их в тесном – два на два метра – подвале с земляным полом и без окон.

Там они проводят следующие тридцать шесть часов; на плечо Эстер давит бедро еще какой-то девчонки, в другой ее бок сопит маленький мальчик, иногда слышится отдаленный лай собак, потом надолго наступает тишина – видимо, ночь пришла, – и гудят, гудят пролетающие в вышине самолеты. Между собой дети гадают: куда их теперь? В Ирландию? В Англию? Или, может быть, в Южную Америку? Какой-то мальчик все повторяет: «Нас отвезут туда, где вообще будет классно». Он повторяет это вновь и вновь, как заклинание, способное на что-то повлиять. Дважды кто-то отпирает дверь и сует в подвал краюху черствого черного хлеба, потом дверь снова запирают.

В этом подвале Эстер оказывается прижатой лицом к доске, на которой прямо перед ее глазами огромное темное пятно свиля. В течение всего светлого времени суток она непрерывно смотрит на этот свиль и потеет в своем лучшем платье, пока не оказывается настолько обезвожена, что потеть уже нечем. Снова и снова в ее сознании звучит фраза: Мое место с ними. Она смотрит, как девочки из дома Хиршфельда поднимаются по лестницам сияющего дворца в Варшаве. Распахиваются двери, и девочки переступают порог белоснежного фойе. И застывают при виде тысячи сверкающих бриллиантов люстры. Чтобы приветствовать вновь прибывших, вперед выходит некто в ливрее. Двери медленно закрываются. Свет меркнет.

В погребе пахнет потом, голодом, страхом и человеческими экскрементами. Не только Эстер, но и никто толком ничего не знает. Когда света достаточно, Эстер без конца смотрит и смотрит на оставшийся от сучка свиль, пока сквозь узоры его волокон не начинают проступать крохотные очертания людей и трамваев, уличных фонарей и карет с маленькими кучерами на козлах, а у кучеров, одетых в бархат, в руках еще более крохотные кнуты, а вокруг всего этого облупленные домики и голые деревья, и чем дольше она туда смотрит, тем ей яснее, что это и впрямь живой микроскопический темный город, в котором идет дождь, и кишащий всюду народ месит ногами грязь.

Дважды у Эстер прямо там, во тьме подвала, происходят генерализованные тонико-клонические приступы. Ее ноги судорожно бьются о выложенные досками стены, и ее все держат, чтобы не грохотала, чья-то ладонь зажимает ей рот, а еще кто-то держит ее, чтобы лежала на боку. Она видит, как Мириам Ингрид Берген едет в поезде, смотрит в окошко, усадив себе на колени одну из младших девочек. Видит семью, которая стоит снаружи в темноте, ждет, пока поезд не пронесется мимо.