Принцесса и Ястреб - Ева Миллс

– Мы славно поиграли, мышонок. Боишься?

Я повела глазами. Нет.

– Это правильно. Ты заслужила, чтобы я убил тебя легко. Но у нас осталось еще одно неоконченное дело.

Взяв кинжал, Габирэль поддел им подол, разрезая ткань точно посередине от низа до верха. Развернул обрывки одежды, снимая с меня шелуху. Расстегнул свои брюки, положил ладонь между ног, вдавливая пальцы внутрь.

– За что я тебя люблю, моя злобная сучка, так это за то, что ты всегда меня хочешь.

Он никогда не утруждал себя предварительными ласками, но сейчас растягивал момент. Водил языком по губам, обхватив губами язык, сладко посасывал кончик, медленно спускался вдоль линии подбородка, по пульсирующему горлу, вдоль замерших сосков и напряженного живота. Войдя, двигался медленно, не прекращая поцелуя. Обоих не хватило надолго – в его лице, как и в моем, читалось, что конец близок, и тогда он замер, прижал нож к подрагивающей ямочке у основания шеи, надавил.

– Проси. – в его глазах была жажда, тоска, боль, он тянулся к чему-то, чего не понимал сам – так никогда и не понял, но я-то знала. На пороге нереальности весь он был на моих руках – обнаженный, пустой, несчастный. Мне так хотелось утешить его, дать что-то, за что он сможет держаться потом, сломанный.

И я, улыбнувшись, сказала ему то, что он хотел услышать на самом деле:

– Ну конечно же нет.

Он отбросил нож, и болезненно впиваясь в мои губы, пережимая плечи, стал трахать, насиловать, любить, а потом упал, изнеможенный, на мою грудь и именно в этот момент его, как уставшую потную свинью после случки, и заколол Колин.

Струйка крови потекла из его рта, но он успел еще повернуться и сказать пузырящимся ртом, перед тем, как сдохнуть на мне – вполне оценившей мрачную изящность иронии:

– Всегда хотел так: молодым и на бабе.

Внезапно вернулись и свет, и звуки, и боль.

Помещение наполнилось скрежещущими людьми. Как через мокрое стекло я видела Ястреба, Марка, Карла, еще каких-то стражников, пялившихся на меня. Все страшно суетились, а потом вдруг замерли в пантомиме. Это было смешно.

Я спихнула с себя тело, выпрямившись, стряхнула обрывки одежды, оставшись кровавой и голой. Колин, закрыв меня от ищущих взглядов, накинул мне на плечи свои длинный пиджак, запахнул на талии, взял за руку.

– Пойдем. Я отвезу тебя домой, дитя.

Нахмурив брови и одной рукой удерживая собранные волосы, я раздраженно ходила по квартире в поисках резинки и, найдя ее неожиданно под кроватью, наконец-то связала их в хвост.

– Я передумала. Больше чем на работу, я хочу в парикмахерскую.

– Дорогая? Я же вроде любил тебя сегодня, почему ты такая злая?

– Меня бесят мои волосы!

– По-моему волосы как волосы. Лохматые немножко.

– Ты не понимаешь! Они длинные! Я могу их заплести!

– Даа, сумасшедшая длина, не поспоришь. Что тогда сказать про меня? Я зарос как пещерный человек.

Я усмехнулась. Хавьер и правда ужасно оброс за два месяца и, вкупе с густой темной щетиной, походил не на интеллигентного профессора средних лет, а на дикого разбойника. Вы бы не захотели сесть к такому в такси, уж поверьте мне.

– А мне нравится твоя грива. Она придает тебе опасный вид.

– Да? – он приосанился. – Правда, придает?

– Точно-точно. Ты напоминаешь мне классического пирата. Проклятие жемчужины и все такое.

– Уилл Тернер к вашим услугам, крошка!

– Нуу, для молодого Тернера ты слегка староват… Как насчет роли Джека-Воробья?

– Коробка вонючих костей, ради чего ты сравнила меня с чокнутым капитаном-одиночкой? Кошку в глотку, ты что, хочешь прокатить меня по левому борту, а, детка?

– Правильно говорить «поддать лево руля». И что ты как юнга в первом плаванье? Кому нужен Блум, когда есть Депп?

– Думаешь? – пробормотал Хавьер, все еще сомневаясь. – Найтли в итоге выбрала Тернера.

– Да брось. – промурлыкала я, подползла к мужу, проскользила вверх по его коленям, потерлась грудью. – Найтли совсем ничего не понимает в пиратах…

Дама червей

У Веледы было хорошо.

С того дня, как меня, оглушенную и расторможенную, Колин бережно передал с рук на руки, я ни секунды не оставалась одна. Заботливое знакомое многоголосое женское щебетанье: вздыхающее, взволнованное, взбудораженное – окружило меня тогда, укутало в нежное воркование, успокоило ласковым прикосновением.

Что-то порвалось внутри и больше не было сил держаться, и я стала плакать, заливая слезами добрые круглые плечи.

Меня отвели в пропахшую влажным густым паром и травами баню, где так легко было потеряться в тумане и просто сдаться бережным ладоням, которые мыли, мяли, терли и гладили.

Размякшую, растекшуюся меня напоили отваром, в котором явственно чувствовалась пассифлора и непрерывно приговаривая что-то, не умолкая ни на мгновение, гладили по волосам, пока я не упала в сон – впервые сама, за долгое время.

Никто не пытался со мной говорить. Простые женщины, по большей части крестьянки или небогатые горожанки, они не признавали лишней болтовни, и самым надежным средством от любой хвори считали отвар из мелиссы и зверобоя, обильную еду и целебный сон.

Я совсем не помню маму в эти дни. Только ощущение, что она неусыпно была рядом – отдавала приказы негромким голосом, не отходила от моей постели, берегла сон, оставив все другие дела, осознав, что я не справляюсь без нее, наконец-то не справляюсь.

В тяжелые моменты мучительной ломки, когда тело сотрясали озноб, дрожь и рвота, когда я билась в кровати, моля и проклиная, плача и завывая, именно ее голос вел меня сквозь тусклую серость и обещал, всегда обещал, что все будет хорошо.

Если я не лежала, то сидела на широком подоконнике у открытого окна, провожая взглядом кучерявые облака или лежала на белой скамейке посреди заросшего уютного сада, в котором неподстриженная буйная лаванда мирно соседствовала с укропом, а лохматые розы с картошкой.

Так, в мареве теплых и закольцованных в теплую скорлупу летних дней, я грелась в самом центре яйца, уже почти готовая расковырять тонкие трещины и выбраться наружу, но пока только смотрящая на них.

Марк приезжал дважды: после Лугнасада43 – и тогда его даже не пустили на порог, от двери развернув отчаянно спорящего и что-то пытающегося доказывать. Второй раз он вернулся на исходе августа, непривычно серьезной статуей возник в передней, с ним поговорили тогда.

Я увидела его машину из своей спальни, но ничего не почувствовала. Выйдя из своей спальни, я незаметно подошла к лестнице и, спрятавшись за перилами, отстраненно слушала обрывки их с Веледой беседы.