Карл Маркс. История жизни - Франц Меринг

сурово обращались в тюрьме по приказу короля, ничем не подтверждается, хотя, конечно, ему пришлось много перетерпеть. Директор Наугарда, Шнухер, был непреклонный бюрократ, но не зверь. Он говорил Кинкелю «ты», но предоставлял ему много бывать на воздухе; он также проявлял сочувствие жене Кинкеля и ее неустанным стараниям добиться освобождения мужа. Напротив того, в Шпандау, куда Кинкель был переведен в мае 1870 г., с ним обращались на «вы», но заставили сбрить бороду и волосы; директор тюрьмы, благочестивый реакционер Иезерих, мучил его попытками обращения на путь истины и тотчас же начал отвратительную грызню с «супругой Кинкель». Впрочем, и этот душепродавец не очень сопротивлялся, когда министерство запросило его относительно предложения жены Кинкеля: она ходатайствовала, чтобы мужа ее отпустили в Америку с тем, что он обяжется честным словом отказаться от всякой политической деятельности и никогда не возвращаться в Европу. Иезерих высказался даже в том смысле, что, поскольку он знает Кинкеля, пребывание в Америке скорее содействовало бы его исправлению. Но он все же полагал, что Кинкель должен отбыть по крайней мере еще один год заключения для того, чтобы меч власти не оказался тупым и зазубренным. Потом, через год, можно разрешить ему эмигрировать из Германии. Другое дело, конечно, если бы здоровье Кинкеля пострадало от долгого заключения; никаких признаков этого, однако, пока нет налицо. Доклад Иезериха направлен был к королю, который проявил большую мстительность, чем министр и директор каторжной тюрьмы. Согласно «высочайшему постановлению», решено было не отпускать Кинкеля в Америку и по истечении года заключения, а, напротив того, подвергнуть его еще гораздо большему унижению, чем он претерпел до того.

Шумиха, поднятая вокруг Кинкеля, не могла не возмущать таких людей, как Маркс и Энгельс. Им были всегда ненавистны подобного рода мещанские сенсации. Уже в своем изображении борьбы за имперскую конституцию Энгельс горько сетовал на то, что столько чрезмерного внимания уделялось исключительно «образованным жертвам» майских восстаний — и никто словом не упоминал о сотнях и тысячах рабочих, которые гибли в боях, гнили в раштатских казематах или бедствовали в изгнании больше, чем все другие эмигранты. Но и помимо этого даже среди «образованных жертв» были многие, испытавшие несравненно больше, чем Кинкель, и несравненно более мужественно переносившие свою участь; но о них никто и словом не заикался. Достаточно вспомнить об Августе Рекеле, по меньшей мере столь же талантливом художнике, как и Кинкель. Его подвергали в вальдгеймской каторжной тюрьме самому жестокому обращению вплоть до телесных наказаний; но и после двенадцати лет невыносимых пыток он не соглашался и бровью повести, чтобы добиться помилования. Отчаявшись сломить его гордость, реакция в конце концов, так сказать, силой вытолкала его из тюрьмы. И Рекель был не один в своем роде. Единственным исключением был скорее Кинкель, который уже после нескольких месяцев сравнительно сносного заключения поведал миру о своем раскаянии и страданиях, напечатав свою раштатскую речь. Суровая критика этой речи Марксом и Энгельсом была вполне уместная, и они с полным правом утверждали, что не ухудшили, а скорее улучшили положение Кинкеля.

Дальнейшее течение дела показало, что они были правы и в других отношениях. Общее увлечение Кинкелем так широко раскрыло кошельки буржуазии, что удалось подкупить одного из служащих при тюрьме в Шпандау, и в ноябре 1850 г. Карл Шурц устроил побег Кинкелю. Вот все, чего добился король своей мстительностью. Если бы он разрешил Кинкелю уехать в Америку под честным словом, что он никогда больше не будет заниматься политикой, то Кинкеля бы скоро забыли: это понимал даже тюремный директор Иезерих. А после своего удачного побега Кинкель сделался трижды прославленным агитатором, и королю же еще пришлось терпеть насмешки.

Но король стерпел это по-королевски. Донесение о побеге Кинкеля навело его на мысль, которую он сам имел честность назвать нечистой. Он приказал своему Мантейфелю раскрыть заговор при содействии «драгоценного» Штибера и наказать виновных. Штибера уже тогда все презирали; даже берлинский начальник полиции Гинкельди, человек весьма покладистой совести, когда дело шло о преследовании политических врагов, резко протестовал против обратного поступления Штибера на полицейскую службу. Никакие протесты, однако, не помогли, и в качестве пробной работы Штибер инсценировал, прибегая к кражам и лжесвидетельствам, кёльнский процесс коммунистов.

По многим низостям кёльнский процесс в десять раз превосходил дело Кинкеля; однако не слыхать было, чтобы хоть один порядочный человек из буржуазии возмутился этим. Быть может, этот почтенный класс хотел доказать, что Маркс и Энгельс с самого начала верно поняли его.

Раскол в союзе коммунистов

В общем, дело Кинкеля имело скорее симптоматическое, нежели фактическое значение. На этом деле легче всего понять сущность спора, в который Маркс и Энгельс вступили с лондонскими эмигрантами; но само по себе оно не было важнейшим предметом спора, а тем более его непосредственной причиной.

В чем заключалась связь Маркса и Энгельса с остальными эмигрантами и что их обособляло от других, яснее всего видно на двух начинаниях, которым они отдавали свои силы наряду с изданием «Нового рейнского обозрения» в 1850 г. Одно из этих начинаний — эмигрантский комитет. Маркс и Энгельс основали его вместе с Бауэром, Пфендером и Виллихом для помощи эмигрантам, которые большими массами притекали в Лондон после того, как Швейцария стала все суровее относиться к беженцам. Вторым общеэмигрантским делом Маркса и Энгельса было возрождение Союза коммунистов. Возобновление его деятельности становилось настоятельной необходимостью по мере того, как победоносная реакция стала бесцеремонно отнимать у рабочего класса свободу печати и собраний и вообще все средства публичной пропаганды. Солидарность Маркса и Энгельса с эмиграцией была, таким образом, житейской, но отнюдь не политической. Они делили лишения эмигрантов, но не их измышления и готовы были жертвовать для них последней копейкой, но ни малейшей частицей своих убеждений.

Немецкая и в особенности международная эмигрантская среда представляла собой хаотическую смесь самых разнородных элементов. Все эти люди надеялись на возрождение революции, которая даст им возможность вернуться на родину; все они работали в этом направлении, что, казалось бы, должно было объединить их в общем деле. В действительности же всякая попытка единения заканчивалась неизбежно неудачей. В лучшем случае дело доходило до манифестов, а они тем менее к чему-либо приводили, чем торжественнее были составлены. Стоило приступить к какому-нибудь непосредственному делу, как возникали несноснейшие ссоры. Это не было виною отдельных лиц, бедственное положение которых только обостряло столкновения. Истинная причина заключалась в классовой борьбе. Она определяла ход революции и продолжалась в эмиграции, несмотря на всяческие попытки вообразить, что ее не существует.