Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

По соседству с пустырем Никита увидел стоянку. Покосившаяся сторожка, собака на цепи, между сторожкой и забором пустыря – небольшой квадратный загон, что-то вроде заднего дворика, отделенного от улицы двумя рядами ограды из проволочной сетки. Будка, таз с водой, чучело – словно деревенский двор или огород.

Что-то заставило Никиту задержать взгляд на этом дворике. Он прижался к сетке лбом и всмотрелся. Будка. Таз. Чучело.

Вот оно! На чучело кто-то надел ярко раскрашенную маску, и даже отсюда было видно, что это не детская поделка, а настоящая восточная маска вроде тех, что используют в японском театре Но. Белое лицо, узкие глаза, пятна краски на щеках.

Из домика вышел бородатый сторож, из вымирающей породы дворников-и-сторожей, подошел к Никите:

– Чего тут высматриваешь?

– Да вот маска интересная, – сказал Никита.

Сторож кивнул, но не уходил, словно ждал продолжения.

– А можно поближе посмотреть?

– Нельзя, – покачал головой сторож. – Собака очень злая, чужих на территорию не пускает.

– Я вот думаю, я бы купил эту маску.

Сторож впервые улыбнулся.

– Не продается, – сказал он. – Нам самим нужно.

– Зачем?

– Нужно. – И сторож пошел назад: разговор окончен.

Воздух сгустился вокруг. Никите показалось, что эти десять квадратных метров московской земли выпали совсем из иного времени, может быть, древнее, чем сам этот город.

В двух шагах от оживленной московской магистрали в центре поляны стоит идол, тотемный столб, языческий бог. Лицо его непроницаемо. Перед ним лежат дары. Сидящие на цепи собаки охраняют его покой. По ночам здесь совершают жертвоприношения.

Рядом с этой поляной забор долгостроя семидесятых казался совсем новым.

Вглядевшись в идола, Никита заметил еще одну любопытную деталь: на макушке тотема стояло блюдце. Обыкновенное надтреснутое блюдце. Никита, кажется, разглядел общепитовский логотип.

Он постучал в дверь сторожки. Бородач вышел на крыльцо.

– Я бы хотел сделать подношение, – серьезно сказал Никита.

Казалось, сторож не удивился. Неспешным, каким-то домашним жестом протянул раскрытую ладонь, и Никита положил туда сто рублей.

– Что-нибудь еще передать? – спросил сторож.

Никита покачал головой.

Когда спустя три года он рассказал об этом Даше, она спросила:

– А что ты попросил?

– А надо было просить? – удивился Никита.

– Конечно. Ну хотя бы помолиться. Зачем иначе подношение делать?

– Да просто захотел приколоться, – ответил Никита и вдруг понял: Даша не подозревает, что он может просто прикалываться. Серьезный взрослый мужчина, какие тут шалости и приколы? В самом деле, подумал Никита, когда я последний раз валял дурака? Ведь я изменился за эти три года. Машкины попытки забеременеть, мой бизнес… не до приколов. Может, это и есть – старость?

– А о чем ты думал, когда деньги отдавал?

– О чем думаешь, когда деньги отдаешь? – пошутил Никита. – О том, что в кошельке осталось меньше, чем было.

Сказал – и вспомнил, что как раз вечером того дня познакомился с человеком, который через месяц попросил вычистить аквариумы у него на фирме. С этого весь бизнес и начался.

– А ты знаешь, – сказал он Даше, – давай съездим на это место! Не удивлюсь, если там все по-старому.

– Какой ты глупый, – ответила Даша. – Его давно нет. Оно и существовало-то всего полчаса специально для тебя.

– А общепитовское блюдце – это святой Грааль, – сказал Никита, а сам подумал, что теперь уж не стал бы просить денег, попросил бы назад молодую беспечность, легкость, все то, что было когда-то потеряно, а может, только спрятано где-то глубоко в одной из его личных автономных временных зон, этих внутренних схронов, персональных архивов, потайных ларцов, шкатулок с секретом, тихих, покойных мест, где спят до поры Никита-младенец, Никита-мальчик, Никита-юноша.

Движение маленькой кисточки по ногтю успокаивает. Ноготь гладкий, полоска ложится ровно. Можно раз за разом – покрасить и смыть, покрасить и смыть. Как Пенелопа. И тоже – в ожидании мужа.

Вот я сижу и жду, думает Маша, сижу и жду, в большой квартире, в антикварном кресле. А ведь ждать мне, в сущности, нечего. Жизнь моя прошла. Все, что могло случиться, уже случилось. Осталось только послесловие. И сколько бы оно ни длилось – все равно послесловие, не более того.

Вот я была девочка, росла с мамой и папой. Мне повезло, я ведь могла остаться в детдоме, но нет, меня забрали, я выжила, я даже иногда была счастлива. Ну, несколько раз. Наверняка. Хотя сейчас я не помню когда.

Вот мама и папа. Умные книжки. Мне было хорошо? Да, наверное, было хорошо. Но что мне от этого хорошо, которое осталось где-то там, в прошлом? Его ведь не возьмешь с собой, не перетащишь через тридцать с лишним лет, не будешь всю жизнь носить с собой в узелке.

В лучшем случае остается память. Но это – в лучшем случае. У меня – почти не осталось. Я помню какую-то ерунду – вот книжки помню, помню, как папа объяснял про переселение душ, помню, как луч солнца падал на кухонный стол. И чашку чая на этом столе.

Может, эта память – и есть память о счастье?

Мама и папа. Я ведь ничего не знала о том, как они жили до меня. Наверняка хотели иметь своих детей – наверное, не получилось. Наверняка мама огорчалась. Мама умела огорчаться, это да. Папа ее подбадривал. Наверное, он и предложил взять ребенка из детдома.

Если у меня не получится родить, я, наверное, все равно из детдома не смогу. Буду бояться, что он уйдет от меня, как я ушла от своих родителей.

Хотя, честно говоря, это ведь был несчастный случай. Если бы меня не увезли тогда на скорой, мы бы нормально простились. Я же знаю других детей, которые остались в России, когда родители уехали. И никто не делает из этого драмы.

Ну да, потому что это были их родные родители. Потому что дети им не говорили: Да кто вы такие, чтобы мне указывать, вы меня даже не рожали! Дернул меня тогда черт за язык!

Ну да, черт дернул – черт с меня и взыскивает.

Может, если бы я им сказала, что беременна, нашли бы они мне хорошего врача, все обошлось бы, и у меня сейчас был бы ребенок, и была бы я счастлива.

А так… как-то глупо вышло. Вся жизнь прахом из-за пустяка.

И вот я оглядываюсь – вся моя жизнь какая-то необязательная. Нелепая. Случайная. Такая, что даже не хочется сделать ее лучше. Пусть уж остается как есть.

Закончила я иняз – и выяснилось, что это не профессия, а так, дополнение к другим знаниям. Попереводила-попереводила пару лет – и бросила. То там работала, то тут – а зачем? Все равно деньги, что я заработала за всю жизнь, – это как Никита сейчас в месяц приносит.