Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

Николай, конечно, так об этом и не догадался. Когда забеременела, ничего не сказала, незачем это. Потрахались – разбежались. Слава богу, женщина отлично может вырастить ребенка без отца.

Мама же меня вырастила, правда? Я своего видела всего несколько раз, уже взрослой. Как он мне про романтику загнул, так я его и послала. Сказала что-то вроде: Папа! Я ведь к тебе не за советом пришла, а просто взглянуть на тебя, на что ты похож. Посмотрела – и достаточно. Жил без меня двадцать лет – и дальше живи.

Что он, в самом деле, говорит: мама нам видеться не давала! Хотел бы – увиделся. Его мама, бабушка Марфа, со мной вполне виделась, правда?

А жалко все-таки, что я не помню, как мы жили втроем, когда я была маленькая. Как-никак целых три года. Интересно, заботливый он был отец или нет? Забирал из роддома меня и маму, как потом Лёлю и маленького Сашу?

Меня с Гошей из роддома забирала мама. Хорошо помню: Гоша посапывал в клетчатом одеяле, маленьким таким кульком. Когда-то этим одеялом накрывали меня, теперь завернули Гошу. Может, оно и маму помнит?

Рядом с похожим на Николая мужчиной – молодая пара, держатся за руки, улыбаются. Девушка – высокие каблуки, юбка до колена, светлый жакет, выбеленные волосы, крошечные золотые сережки в ушах. Парень – костюм в полосочку, кожаная сумка, крупные часы на запястье, почти как настоящие швейцарские, на рынке такие баксов за сорок продавали. Тоже очень знакомая пара, два года назад такие заполонили всю «ИКЕЮ»: похоже, все московские клерки решили разом пережениться.

Парочки стояли в очереди, держась за руки, словно дети на прогулке, всему торговому залу демонстрировали свою любовь, словно та не могла жить без свидетелей. Их лица лучились счастьем, как на рекламных плакатах. Даже говорили они с придыханием, не в силах сдержать восторг – от своей любви, от своей жизни, от того, что они вместе покупают кастрюльки и салфетки не где-нибудь – в «ИКЕЕ»!

Аня смотрела на них с презрением. Вот она – свободная молодая женщина, хозяйка своей судьбы. У нее – лучший на свете ребенок. Ей не нужно ни с кем держаться за руку, чтобы этого ребенка прокормить и воспитать. Ей не нужна семья. Слава богу, у нее никогда и не будет семьи.

Аня считывала бар-коды, выбивала чеки, принимала деньги, выдавала сдачу, улыбалась следующему в очереди – и радовалась, что в этом магазине она кассир, а не покупатель. Теперь Аня говорит: Я уволилась, потому что противно было на них смотреть. Впрочем, ради Гошиной медицинской страховки Аня легко забыла бы о своем отвращении – но каждый вечер, возвращаясь домой, чувствовала: болят скулы, да так, что боль не проходит до самой ночи.

Аня уволилась и так и не поняла, в чем же было дело, – не то слишком устала улыбаться всем покупателям, не то каждый раз слишком крепко сжимала зубы, когда очередная счастливая пара подходила к кассе.

Андрей говорил, что еще тогда ее заметил. Мол, запал с первого взгляда. Потому и подошел в обувном, что вспомнил. Аня не верила – если вспомнил, что ж не сказал прямо: Вы, девушка, в «ИКЕЕ» никогда не работали?

Впрочем, Андрей и без того нашел, как познакомиться, правда? Вот они и встречаются раз в неделю, почти год, Аня даже начинает привыкать, говорит Вике: С ним ничего, хотя и скучновато. Та как-то спросила: Замуж не собираешься? Аня рассмеялась: За кого? Да я со скуки помру, каждый вечер с Андреем. По выходным – в самый раз. И к тому же, куда я ребенка дену, если замуж?

Да и привыкла она быть вдвоем с Гошей. Вот сейчас выйдет из метро, заберет Гошу из садика, пойдут вместе домой, поужинают, сядут читать книжку, Маршака или Агнию Барто:

Девочки знают:

В четырнадцать тридцать

Папин состав

Мимо станции мчится.

Сестры повыше

Приподняли братца:

Пусть поглядит,

Как вагоны промчатся…

Аня будет читать стихи и думать про себя: никогда бы не отпустила Гошу гулять по железнодорожной насыпи! Пусть папин состав едет без нас!

Она будет сидеть, читать стихи, радоваться, что Марик ушел на повышение, вспоминать поездку в метро, своих мужчин, отца, маму, икейных покупателей, Андрея, Вику, и Гоша будет прижиматься к боку, заглядывать в книжку, ждать, пока Аня перелистнет страницу.

Тихий семейный вечер, ну чистое счастье.

Только бы эта сука этажом ниже снова ментов не вызвала.

В больших городах можно заблудиться во времени. Можно даже потеряться.

Центральные улицы – это афиши новых фильмов, свежие тренды, модные девушки, роскошные витрины. Богатый город, переживший все перестройки и кризисы, нефть по хер знает сколько долларов за баррель, газ для Европы, цветные металлы, что там еще? Время мчится, как новый автомобиль, только что растаможенная иномарка, лоснящиеся полированные бока, форсированный движок.

Но стоит отойти в сторону – и время пробуксовывает. Иногда забредешь в кооперативное кафе – и десяти лет как не бывало. Пластиковые пальмы, дешевый евроремонт, цветные ликеры в баре. Иногда попадешь во двор, где еще не все тротуары заняты машинами, а из-под снега можно откопать девушку с веслом и гипсового горниста, советскую Снегурочку и ее подавшегося в пионеры младшего брата. Где-то на стенах еще сохранились боевые граффити: Борис, ты прав! и Банду Эльцына под суд! Где-то встретишь мужчин в выцветших синтетических курточках с олимпийской символикой 1980 года, а где-то всегда идет черно-белый снег и ездят воронки́ с надписью «ХЛЕБ».

Это – автономные временны́е зоны. Если знать маршруты, можно путешествовать между Москвой девяностых, восьмидесятых, семидесятых… Можно добраться до начала прошлого века, первопроходцем ступить на заброшенный островок дореволюционного паркета, переживший все перепланировки, можно увидеть заложенные камины, черные лестницы, деревянные стропила – может быть, в последний раз.

Буксуя, время цепляется за предметы, обдирает с них краску, покрывает ржавчиной и потеками, обрушивает карнизы кирпичных домов, осыпает штукатурку, разбивает оконные стекла, валит деревянные заборы, отламывает то горн, то весло. В этих зонах мы видим не прошлое, не семидесятые-восьмидесятые-девяностые, но время само по себе. Эти зоны – хранилища, время налито в них, словно старое вино в бутыли. И вся Москва – как один огромный винный погреб.

В этих зонах нет прошлого, как нет его в нашей памяти, – оно стирается, мы забываем детали, путаем слова и даты, еще немного – и забудем черно-белый телевизор и Москву без пробок.

Люди, жившие до нас, давно умерли. Нам осталось кино, книжки, фотографии, но и они показывают работу времени, а не жизнь, которой больше нет. Можно только догадываться, только выдумывать, собирать по кусочкам, бродить по Москве, надеяться – вдруг случится чудо и ты провалишься в такую дыру во времени, обнаружишь себя в автономной временной зоне, поймешь, что прошлое в самом деле существовало.

Три года назад Никита оказался на таком островке. Москва семидесятых – пустырь, огражденный знакомым реечным забором, обычно скрывавшим очередной долгострой, мимо которого маленький Никита шел в школу. Теперь забор выцвел на солнце, вылинял под дождем, покосился и местами лег на землю. Располагался пустырь неподалеку от оживленной московской трассы, над крышами новостроек семидесятых поднимались «элитные жилые кварталы», и трудно было поверить, что никто еще не прибрал к рукам этот кусок бесхозной земли.