Сомнамбула - Антон Чиж

Случай был давно, но осадок остался. С тех пор Вагнер с Лебедевым взаимно не здоровались и не признавали, что живут не только на одной планете, в одной империи, но и в одном Петербурге. Все это Аполлон Григорьевич со свойственной ему мягкостью и деликатностью, кто бы мог подумать иначе, изложил Токарскому. Доктор не слышал о скандале, до Москвы слух не добрался.

– Николай Петрович – самый мирный и воспитанный человек, каких я встречал, – сказал он. – Не могу поверить, чтобы Вагнер кричал или ругался…

– Видели бы вы этого воспитанного человека, как он стулом замахнулся, – ответил Лебедев невинной овечкой, не уточнив, кто довел профессора до такого бешенства. – В общем, друг мой, мне туда соваться нельзя. Закончится поломанной мебелью и битыми стеклами. Да вы и сами справитесь.

Действительно, по дороге к Обществу экспериментальной психологии, у дома которого они стояли, Лебедев подробно и точно описал странные случаи, особенно с учителем гимназии. Однако Токарский пребывал в сомнениях.

– Трудный разговор предстоит, – сказал он.

– Да какие пустяки! Ничего трудного! – подбодрил Лебедев. – Похвалите это позорное шарлатанство – спиритизм, и Вагнер запоет перед вами соловьем.

– Не знаю, согласится ли выдавать врачебную тайну…

– Согласится! Я его знаю. Тот еще болтун.

Токарский явно искал способ отвертеться. Способ не находился, а криминалист так крепко держал за локоть, что о побеге нечего было думать.

– А вдруг заупрямится и откажется говорить? – спросил он.

– Так вы хитро, эдак по кривой заходите: дескать, у нас в Москве было несколько случаев – кто соловьем пел, кто валенки ел. Ну и что-нибудь про латынь придумайте. Этот дурак Вагнер… простите, профессор Вагнер, и клюнет. Закричит: ну надо же, и у нас подобное случилось! Тут вы невзначай и спросите: а чьи же пациенты?

Обман доктору не нравился. Сильно не нравился.

– Зря считаете Николая Петровича глупцом. Он виднейший ученый.

– Ну, так загипнотизируйте его, что ли! – в раздражении выпалил Лебедев. Все эти церемонии врачебной гильдии его сильно раздражали.

– Вагнер изучает гипноз и не поддается ему, – ответил Токарский. – Не знаю, как быть. Вот хотя бы: какова причина моего визита?

Чтобы не брякнуть лишнего, Аполлон Григорьевич воткнул в рот сигарилью, не раскуривая. И тут его осенило.

– А скажите, что прибыли обсудить поздравительное слово Тихомирову. Дескать, сверить речи, чтобы не повторяться. А потом слово за слово, и на крючок уважаемого профессора спиритизма… Так и вытащите из него все, что нужно.

– И все-таки у меня сильные сомнения, – не унимался Токарский. – Знаю я Николая Петровича: упрется – не сдвинешь.

Лебедев окончательно потерял терпение и швырнул сигарилью на тротуар.

– В общем, так, коллега. Отступать нам некуда, мне идти нельзя, а сведения нужны Ванзарову. Так нужны, что без них преступление раскрыть нельзя. Решайте: или поможете поймать злодея, или мы больше не друзья…

Столь решительный поворот не оставил выбора. С тяжким сердцем Токарский поднялся в квартиру, которую арендовало Общество. Задержался он надолго. Аполлон Григорьевич успел выкурить две сигарильи, дым которых очистил площадь от людей и лошадей. Когда же Токарский появился, вид он имел печальный, мрачный и даже раздраженный. Отвечать на вопросы криминалиста отказался: тайну сообщит только чиновнику сыска. И как Лебедев ни упрашивал – стоял на своем.

59

Офицерская, 28

Пристав Вильчевский не боялся убийц, грабителей, воров и беглых каторжных. Он боялся цыганского сглаза. Настолько, что даже песен цыганских не любил и всегда выходил из зала ресторана, когда к столу приближались цветастые юбки и звенящие монисты. Страхом этим наградила его матушка, когда маленькому Пете рассказывала, что, если не будет слушаться, украдут его цыгане и увезут в лесную чащу, где из детей варят цыганский суп. Слова эти накрепко вонзились в сознание ребенка и остались навсегда. Даже когда хрупкий мальчик превратился в заматерелого полковника по армейской пехоте, а потом пристава.

Появление в кабинете Ванзарова с чернявой барышней поначалу не вызвало подозрения. Деваха хоть и красива, но держится скромно, а по одежде и того скромнее: наверняка домашняя учительница или прислуга. Не подозревая подвоха, пристав спросил, с чем господа и дамы пожаловали.

– Мадам Тихомирова у вас под замком? – спросил Ванзаров.

Пристав покосился на чернавку: такие вопросы в присутствии посторонних он не приветствовал. Даже от чиновника сыска. Порядок должен быть без исключений.

– Куда ж ей деваться, – ответил он, не понимая, куда клонится разговор.

– Камера одиночная?

– Родион! – Вильчевский погрозил пальцем. – Следи за языком.

– Необходимо, чтобы мадам Штальберг, – Ванзаров покосился на спутницу, – осталась с Тихомировой наедине.

Вот тут пристав насторожился. Сильно не понравилось, что темнит сыщик, сильно темнит.

– Это еще зачем? – спросил он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– Им надо поговорить. Без посторонних глаз…

– У кого тут посторонние глаза? – Вильчевский уже не скрывал угрозы.

– Наши с вами глаза, Петр Людвигович, – ответил Ванзаров. – Пусть поговорят меж собой, по-женски. Без протокола и формальностей. Позвольте такую милость. Сделайте одолжение сыскной полиции. Ввиду исключительных обстоятельств.

Судя по тону, пристав понял, что приятель его задумал очередную «химию»[24]. Девица на доктора не похожа, так с чего вдруг такие вольности?

– Так, Родион, хватит темнить, – сказал он, плотнее усевшись в кресло. – Выкладывай, что задумал. Желаешь еще одну пациентку в больницу умалишенных отправить?

– Мои желания не расходятся с вашими, господин пристав, – сказал Ванзаров. – Обещаю, вреда заключенной не будет. А пользу мадам Штальберг принести может.

– Пользу? Это какую же пользу…

Пристав не успел начать мораль о том, как должен вести себя чиновник полиции, как вдруг девица, державшаяся позади Ванзарова, выступила вперед, подошла к столу и оперлась об него руками.

– Ты, Петр, – сказала она. – Вижу, боишься цыганского сглаза. Так ведь я цыганка, что же не признал…

Вильчевского словно связали веревками, не мог шелохнуться. Черные глаза смотрели на него по-змеиному.

– Чур, меня, чур… – пробормотал он, каменея и не в силах перекреститься.

– Не противься, Петя… Пусти меня к бедной женщине, помогу ей, чем смогу… А тебя за услугу удачей награжу, везти тебе будет всегда… Ну, милый, веди к ней…

Рада протянула руку.