По законам звездной стаи - Георгий Ланской

Рокси усмехнулась.

Они лежали в постели. В душевой с покосившимся стоком капал кран, из окна немилосердно дуло. Кожа Рокси пахла лимонными духами и порохом – сегодня на съемках они вновь отбивались от мутантов.

– Считаешь, мне очень пойдет лилия на плече? – спросила она.

– Только не лилия! Что-нибудь особенное… Имя «Антон» на видном месте, чтобы все поняли, чья ты… Но я не об этом.

– А о чем? – улыбнулась Рокси.

– Граф де ла Фер уверял, что его жена не просто нравилась – она опьяняла. Ты – опьяняешь. Как коньяк.

– Да ладно, – иронично дернула бровями Рокси.

– Тс-ссс… не разрушай идиллию, – прошептал Антон. – Ты опьяняешь. Бьешь в голову прямым ударом, таким невинно-обманчивым в своей слабости, но он сбивает с ног, не давая подняться! Ты давишь змеиными кольцами, ты соблазняешь одним взмахом ресниц, как одалиска…

– Черт побери, – одобрительно произнесла Рокси, – ты так говоришь, что в это хочется верить. Жалко, что нельзя.

– Почему? – тихо спросил Антон.

Рокси помрачнела и перекатилась на живот, опустив голову на руки.

– Антоша, у нас у каждого – своя жизнь. За пределами павильонов все будет по-старому. У меня – богатый любовник, которому я каждый день вру по телефону, у тебя жена, которой ты пишешь эсэмэс. Мы встретимся там, в другом мире, через пару месяцев, вежливо спросим «как дела?», а потом разойдемся в разные стороны. Навсегда.

– Но сейчас-то мы вместе, – тихо сказал Антон, придвинувшись ближе.

– Нет никаких «мы», Антон, – охладила его Рокси. – Все это иллюзия, мираж, сон.

– Не хочу просыпаться…

– И я не хочу…

Она повернулась к Антону и впилась в его губы поцелуем, сладким и ядовитым одновременно, пахнущим кофе, отравленным сигаретами, приправленным ментолом и порохом. Антон задохнулся, дьяволята вновь погнали кровь вилами с радостными визгами, пальцы ног мгновенно потеплели. Внизу живота разлилась сладкая истома.

Жаркая волна плеснула в запотевшие окна, раскрашивая мир радугой…

В дверь постучали.

Нагло, бесцеремонно.

Рокси оттолкнула Антона от себя.

– Кого там принесло? – раздраженно спросила она.

– Да какая разница?! Не откроем и все, – буркнул Антон и потянулся к ней.

В дверь снова застучали.

– Иди, посмотри, – приказала Рокси. – Вдруг что-то важное…

Антон потянул на себя одеяло, оставив Рокси совершенно голой. Она прикрылась простыней, завернувшись в нее, как гусеница.

– Кто там? – спросил Антон.

За дверью отвечать не торопились.

Антон стиснул зубы и распахнул скрипучую дверь, намереваясь дать в зубы любому, пришедшему не по делу.

В коридоре, освещенном тусклыми шестидесятиваттными лампочками, стояла Мария.

Ее губы дрожали. Мокрые от слез глаза оглядели голого Антона, прикрывающегося одеялом, потом взгляд скользнул внутрь номера.

– Маша, – беспомощно произнес Антон.

– Что? – срывающимся голосом спросила Голубева. – Ты мне скажешь, что это не то, что я думаю?

По ее щеке потекла слезинка, она по-простецки смахнула ее рукой. Вдалеке из номера Луценко торчала его лысая голова, мгновенно нырнувшая в спасительное убежище. Хлопнула дверь.

– Маш, ты успокойся, – тихо сказал Антон. – Я все тебе объясню…

– Да я спокойна, как покойник, – с плохо сдерживаемой яростью прошипела Голубева. – И объяснять мне ничего не надо. Ей на тридцать лет меньше, чем мне. Или я ошиблась, Тоша? И это все-таки не то, что я думаю? А, Тошенька?

– Да нет, именно то, – медленно сказал Антон.

Он чувствовал себя ужасно. Любая фраза казалась фальшивой, и не было выхода. Что сказать одной, чтобы не обидеть вторую? Нечего было сказать. Голова будто набита жженой ватой, а в ней только одна мысль: вот попал, дурак!

– Молчишь? – холодно спросила Мария. – Ну и правильно. Не надо мне ничего говорить. Ты ко мне больше не возвращайся, Антоша, я ведь под горячую руку и пришибить могу. На развод сама подам, позвоню, сообщу, куда приехать документы подписать. Ты меня понял?

– Маша…

– Я спросила: понял или нет?

Антон не ответил.

Опустив голову, он согласно кивнул, чувствуя, как приливает к щекам кровь.

Мария смотрела на мужа с презрительной жалостью.

– Сучонок ты неблагодарный, – сказала она. – Я же тебя из дерьма вытащила, а ты … Думаешь, ты ей нужен? Она свой пузатый кошелек на ножках никогда не бросит, в хрущевку из дома на Рублевке не переедет. Все это кончится, не успев начаться. А ты, голь перекатная, никому не будешь интересен…

Мария судорожно вдохнула несколько раз и пошла прочь, придерживаясь кончиками пальцев за стену. В коридор снова высунулась лысая голова Луценко, проводила Марию взглядом замутненных водкой глаз. Глянув затем на Антона, Луценко победоносно хмыкнул и скрылся в номере.

– Она права, – негромко сказала Рокси.

– В чем?

– В том, что я никогда не брошу своего продюсера. Что не перееду в хрущевку. У меня, к сожалению, менталитет беспородной шавки, а не гуляющей самой по себе кошки. Я никуда не уйду от полной миски и блестящего ошейника, хотя мой хозяин бьет ногами и дергает поводок. Нажилась я в нищете, не хочу больше. И самое обидное, Антон, что и ты этого не хочешь, я же вижу. Так что твоя жена права. Это кончится, не успев начаться. Нас нет за пределами этой комнаты.

* * *

Очередные новогодние праздники для Егора превратились в каторгу.

Все происходило как-то сразу, наваливаясь, давя, торопя, заставляя молниеносно реагировать и принимать решения. Все шло наспех, маятно, не принося никакого удовлетворения.

На работе приходилось бывать чаще, чем дома, зарплата росла, Егора уже приглашали вести корпоративы у важных лиц, вплоть до эпатажных звезд первой величины и кремлевских политиков.

Копеечка капала, запросы росли, но все это казалось ему… ненужной чепухой.

Не порадовал и переезд на новую квартиру.

Продав прежнюю, вложив в приобретение треть своих накоплений, Егор стал обладателем трехкомнатных хором в новостройке. Старый «Фольксваген» он удачно уступил Антону, купив себе взлелеянную в мечтах «Инфинити».

Теперь до коридоров Останкино он мчался на черном танке, распугивая пешеходов, пренебрежительно фыркая на старенькие «копейки», иногда сновавшие по МКАДу, словно заезжие гастарбайтеры. Иномарки теснили отечественных «динозавриков», в круглых и квадратных фарах-глазах отчетливо читалось презрение…