Его повесили на площади Победы - Лев Симкин

Еккельн был многажды награжден — еще до войны имел знак отличия за восемь лет службы в полиции, медаль «10 лет в НСДАП» и партийный значок ветерана, а уже во время войны получил Железные кресты I и II степеней, немецкий Золотой крест, Рыцарский крест и дубовые листья к нему, а также кресты за заслуги с мечами I и II степеней. Его отличало трепетное отношение к наградам.

«Еккельн увидел на моем мундире „штурмовую медаль“, которой я был награжден за участие в боях против частей Красной армии на северном участке фронта, — вспоминал на допросе 24 декабря 1945 года бывший командир 26-го полицейского полка Георг Вайсиг[22]. — …Еккельн в присутствии подполковника полиции Титтеля и других офицеров спросил у меня, сколько лично я убил русских. Я ответил, что лично ни одного русского не убил. Тогда Еккельн сказал мне: „Плохой из тебя национал-социалист, если ты не убил ни одного русского, вот я лично убил 100 человек“».

29 января допрашивали и других свидетелей обвинения. Фриц Блашек изобличал Еккельна в причастности к концлагерям. В одном из виденных им приказов говорилось, что остатки людей в лагерях должны быть переселены на восток, то есть убиты. Чтобы выполнить этот пункт, можно было убить двух человек, а можно — 10 тысяч…

Блашек, руководивший ремонтом и меблировкой рижской квартиры Еккельна, вспомнил, как весной 1943 года привез ему новую мебель. Он был приглашен по этому случаю на обед. Там были еще гости. «…Перешли на евреев. Еккельн разгорячился, обещал всех их уничтожить. Одной пулей прикончить по крайней мере троих… По пьянке несколько раз повторил». Еккельн сам факт вечеринки не стал отрицать, но о чем говорили, не помнил, «все были пьяные».

Труднее всего Еккельну пришлось во время допроса оберштурмбанфюрера Ганса Центрграфа, бывшего председателя военного суда СС и полиции в Остланде. Тот с юридической точностью объяснил суду пределы компетенции высшего фюрера — Еккельн мог отдавать приказы всем начальникам на своей территории, не мог лишь вмешиваться во внутренние дела подчиненных ему органов. Все они, тем не менее, исполняли его указания, а если приказы поступали сверху, то ему тоже ходили докладывать. Еккельн мог те приказы обжаловать, если был не согласен. Рассказал Центрграф и о его приказах об «акциях».

Еккельн развернулся к Центрграфу:

— Если свидетель говорит о расстрелах евреев, не принимал ли он сам участие в этих расстрелах, которые происходили якобы по моему приказу?

Тот ответил, что знает о приказах Еккельна от офицеров его штаба и из документов, проходивших через суд. Знает и о том, что расстреливали полицейские батальоны, находящиеся в подчинении Еккельна.

Столь убедительно никто его не изобличал. Возможно, это было учтено при определении дальнейшей судьбы Центрграфа. В 1955 году его выпустили из СССР в ФРГ.

Впрочем, Еккельн везде, где мог, огрызался.

— В лагерях и тюрьмах советские граждане расстреливались без суда и следствия?

— Без суда — да. Но не без следствия.

Центрграф:

— В конце 1941-го года в суде накопилось много дел, все — о казнивших евреев. Их обвиняли в самоуправстве — расстреливали жертв пьяные и изгалялись. Я доложил об этом Еккельну.

Доложил — это означало, что его приговоры подлежали утверждению высшим фюрером. Еккельн легко мог освободить обвиняемых от наказания (за такую-то мелочь, все равно ведь жертвы подлежали уничтожению). Ничего подобного. «Генеральская позиция была четкой… Он приказывал их наказать. Притом по всей строгости закона».

Свидетельствуя на Рижском процессе, Центрграф повторил то же самое, что вызвало у судей уточняющие вопросы. «Да, Еккельн сказал, что против этих людей надо принять самые решительные меры. Эти люди в пьяном виде болтались по улицам, пользовались своим оружием и дико стреляли в население», — повторил он. И на пальцах объяснил, в чем отличие от солдат-расстрельщиков: «Те, кто принимает участие в расстрелах евреев, выполняют важную политическую обязанность. А те, которые предпринимают самоличные акции, должны быть строго наказаны».

Надо думать, нацисты поступали так потому, что погромы — это ведь кровавые беспорядки, которым сопутствуют грабежи. Преследование евреев замышлялось не как преступление, но как его абсолютная противоположность — осуществление высшего правосудия. Евреев должно было постичь то, что им полагалось по справедливости и по закону.

Даже когда Еккельн лично брал в руки оружие, а было это не раз, он воображал себя не убийцей, а строгим судьей и одновременно исполнителем приговора. Помните рассказ Маргера Вестермана, видевшего его на улице гетто в распахнутой шинели и с пистолетом в руке? В тот день, 8 декабря 1941 года, он, по-видимому, стрелял по людям, укрывшимся в домах и не замеченным шуцманами при отправке в Румбулу. С его точки зрения, это были законные действия.

«Лично я евреев не расстреливал» — так на допросе 30 декабря 1945 года он ответил на вопрос следователя. Тогда следователь зачитал ему показания Фрица Блашека о том, как во время «акции» в Румбуле «седой старик упал в яму во время расстрела, пытался покончить свои страдания самоубийством, вынул нож и хотел перерезать кровеносные сосуды, и тогда Еккельн подошел к краю ямы, сказал: „Ты не имеешь права лишать себя жизни“ — и убил старика из пистолета». Еккельн прокомментировал эти показания кратко: «Блашек показывает неправду».

«Когда надо было работать в Межапарке в доме Еккельна, то надо было заходить в сарай, чтобы он нас не видел», — рассказывал историку Арону Шнееру выживший узник Рижского гетто Лазарь Ротбарт 15 ноября 1981 года. Процитирую еще фрагмент из сделанной Шнеером записи этой беседы: «Что вы делали у Еккельна?» — «Убирали у него дачу, дрова разгружали. Нас трое было. Еккельн высоко сидел. Иногда он, конечно, вмешивался».

Вот каким было это его вмешательство. «В 1942 году помещения полиции убирались двумя еврейками. Еккельн шел мимо и увидел, что они курят. Приказал взять их, в этот день они были расстреляны». Об этом, естественно, рассказывал не сам Еккельн. Но, выслушав показания свидетеля Фроима Лева, обвиняемый сумел припомнить давний эпизод. Правда, по его словам, он лишь «дал приказание убрать их в гетто». В гитлеровской Германии, как мы помним, велась серьезная борьба с курением.

А вот еще документ из дела, примерно о том же — перевод письма начальника Двинского еврейского лагеря от 19 февраля 1942 года за номером 18. Письмо, адресованное начальнику 1-го участка Даувгасской охранной службы, имеет заголовок: «О задержании еврейки Мейбровс Хаи 1893 г. р., которая в порядке обмена с неким рабочим из концлагеря разменяла кусок материала на 2 килограмма муки». Текст совсем короткий: «Еврейка Мейбровс согласно постановлению немецкой полиции безопасности сегодня в 10 часов во дворе лагеря в присутствии остальных евреев лагеря была расстреляна. Рабочий, который менял муку на материал, не был найден». И ниже — «Приложение: мешочек с мукой».