Лев Африканский - Амин Маалуф

— А если я тебе отвечу «нет»?

— Скажи мне: «Нет, ты не станешь спасать от резни своих братьев по крови», «Нет, ты не станешь драться за то, чтобы однажды твой сын воссел на константинопольский престол», скажи мне эти слова, и я послушаюсь тебя. Но утрачу вкус к жизни и любви.

Я промолчал.

— Из какого теста ты сделан, что соглашаешься с потерей одного за другим города, одной за другой родины, одной за другой жены и никогда не сопротивляешься, не сожалеешь, не оборачиваешься назад? — добавила она.

— Жизнь — всего лишь переход от Андалузии, которую я покинул, к Раю, который мне обещан. Я никуда не рвусь, ничего не жажду, ни за что не держусь, я доверяю своей страстной привязанности к жизни, своему инстинкту, указующему, где счастье, а также Провидению. Разве не это свело нас с тобой? Не колеблясь, покинул я свой город, дом, другую жизнь ради того, чтобы следовать за тобой, чтобы лелеять твое упорство.

— Почему же теперь ты не хочешь следовать за мной?

— Я устал от навязчивых идей. Конечно, я буду оберегать тебя здесь, где ты окружена врагами, отвезу тебя к твоим братьям по крови, чтобы ты могла предупредить их, но после пути наши разойдутся.

Я не был уверен, что поступаю правильно и что у меня хватит решимости сдержать слово. По крайней мере, как мне казалось, я наметил для себя самого рамки авантюры, в которую позволил себя увлечь. Что до Нур, то она вся сияла. Пока мои колебания не вставали преградой на ее пути, они для нее не существовали. Из моих недоговоренных мыслей она услышала лишь «да», которого я так и не произнес. И пока я обдумывал, что бы такое измыслить в качестве отказа следовать за Харуном, она, не откладывая, заговорила о приготовлениях в дорогу.

* * *

Когда в александрийском порту таможенник, роясь в багаже, спросил меня, правда ли, что Османская империя готовится подчинить себе Сирию и Египет, у меня вырвалось проклятие в адрес всех женщин земли, и в частности белокурых черкешенок, на что он, к моему великому изумлению, охотно закивал головой, словно этим и объяснялись все грядущие беды.

На всем протяжении пути в страну Нила Нур пришлось выдерживать мои укоры и саркастические попреки. Но уже на третий день нашего пребывания в столице я признал, что она была отчасти права, пустившись в столь отчаянное предприятие. Бродившие по Каиру слухи были столь противоречивы, что в умах воцарилось полнейшее смятение, причем это можно было сказать не только применительно к обычным людям, но и тем, кто проживал в цитадели. Султан вознамерился отправиться в Сирию навстречу османскому войску, затем, поддавшись обнадеживающим сведениям, отказался от своего намерения. Полкам, уже получившим приказ выступить, было велено вернуться в казармы. Халифа и четырех великих кади дважды просили быть готовыми сопровождать государя в Алеппо, дважды их кортежи выдвинулись в сторону цитадели, и оба раза был дан отбой.

Полномочный османский посланник с большой помпой явился к султану Канзоху с заверениями в мире и дружбе, в какой уже раз ведя речь об альянсе против еретиков и неверных, чем еще больше усилил неразбериху. Состояние ожидания и неуверенности понижало боевую способность армии, чего и добивался падишах. И потому было важно, чтобы правдивое известие, полученное из Константинополя, открыло властителям глаза. Требовалось таким образом довести его до их сведения, чтобы ему поверили, и при этом не был раскрыт источник.

Нур пришло в голову написать письмо и доставить его запечатанным в дом государственного секретаря, Туманбея, второго человека в султанате, самого популярного из руководителей страны. Она считала, что послание черкесской женщины будет без помех доставлено одному из виднейших мамлюков.

В ту же ночь в нашу дверь постучали. Туманбей самолично явился к нам, причем один — вещь совершенно невероятная в городе, где самый последний десятник ни за что не станет перемещаться без эскорта. Это был мужчина лет сорока, статный, элегантный, светлокожий, носивший усы, отпущенные на черкесский манер, и аккуратно подстриженную бородку. Стоило мне произнести первые несколько слов приветствия, лицо его помрачнело. Его обеспокоил мой магрибский акцент, поскольку считалось, что магрибская община Каира симпатизирует Османской империи. Я позвал Нур. Она предстала с открытым лицом, и Туманбей ее узнал. Одной с ним крови, вдова противника Селима не могла не внушить ему полного доверия.

Государственный секретарь сел и стал слушать мой рассказ. Я передал ему все, что услышал, не прибавив, не убавив ни йоты. Когда я замолчал, он прежде всего заверил меня:

— Я не стану ссылаться на ваше свидетельство. Главное — внутренняя убежденность правителей. Я давно составил свое мнение и после услышанного с еще большей силой буду сражаться за то, чтобы убедить в этом султана.

Судя по виду, в его голове происходила сложная работа мысли. Гримаса исказила его рот и, словно отвечая на какие-то внутренние сомнения, он произнес:

— С султаном все так сложно… Начни я настаивать, он решит, что я пытаюсь удалить его из Каира, и не захочет покинуть город.

Его доверительный тон придал мне храбрости.

— Отчего бы тебе самому не выступить с армией? Разве ты не моложе его лет на тридцать?

— Одержи я победу, он испугается моего возвращения во главе войска.

Оглядевшись, он заметил коптские крест и икону на стене и улыбнулся, почесав в затылке. Да и то сказать, было отчего: перед ним сидел магрибец, одетый на египетский манер, женатый на черкешенке, вдове османского эмира, в доме которого висят атрибуты христианской религии! Только было собрался я рассказать ему о том, как мне достался этот дом, как он опередил меня:

— Эти предметы не оскорбляют меня. Милостью Божией теперь я мусульманин, но родился христианином, был крещен, как султан, как все мамлюки.

После чего встал и поблагодарил меня. Нур сидела в темном углу комнаты и в беседе участия не принимала. Но была явно довольна:

— Ради одной этой встречи стоило совершить такой неблизкий путь.

Вскоре события подтвердили ее правоту. Стало известно, что в конце концов султан решил отправиться в поход. Его гвардия вышла с ипподрома, пересекла площадь Румайла и двинулась по Бычьему склону и улице Салиба, где в ожидании зрелища собралась толпа. В числе зрителей находился и я. Когда султан под овации вышел вперед и находился в нескольких шагах от меня, я обратил внимание на то, что золотая ажурная птица с его зонта — мамлюкская эмблема — заменена на золотой полумесяц; вокруг меня зашептались, что замена была произведена по получении письменного приказа, поступившего от падишаха. Это ставило под сомнение религиозный пыл Канзоха.

Во главе нескончаемого султанского кортежа выступали верблюды — полтора десятка рядов со сбруей, украшенной тканными золотом помпонами, и еще полтора десятка — со сбруей, украшенной разноцветными помпонами из бархата, за ними шла кавалерия с сотней боевых коней впереди, в стальных с золотой насечкой доспехах. Потом появились паланкины на мулах, убранные желтыми шелковыми полотнищами, — в них находились члены монаршей семьи.