Лев Африканский - Амин Маалуф

На восходе мы уже оставили позади Гаммар. Морская болезнь породила у меня ощущение полного кошмара.

* * *

Странный город Константинополь, такой наполненный историей и все же такой новый, вечно меняющийся. Это касается и его построек, и его людей. Меньше чем за семьдесят лет османского владычества он полностью изменил свой облик. По-прежнему стоит Святая София, превращенная в мечеть, куда султан со свитой является каждую пятницу. Уже возведено множество зданий, а сколько будет еще дворцов, мечетей, медресе или незамысловатых деревянных домов, в которых поселятся тысячи степных кочевников!

Несмотря на настоящий исход из провинций в столицу, народ-победитель все равно здесь в меньшинстве и не опережает представителей других национальностей по накоплению богатств, за исключением разве что правящей семьи. В самых прекрасных загородных виллах, среди преуспевающих владельцев лавок чаще видишь армян, греков, итальянцев и евреев, причем часть последних явилась сюда из Андалузии после падения Гранады. Их не меньше сорока тысяч, и все они согласны прославлять падишаха. На рынках турецкие тюрбаны, христианские скуфейки и еврейские кипы так и мелькают, а их хозяева уживаются друг с другом без всякой злости либо ненависти. За небольшим исключением городские улочки узки и грязны, оттого состоятельные и знатные люди передвигаются на спинах носильщиков. Этим тяжелым трудом заняты тысячи бедняков, по большей части недавних кочевников или земледельцев, еще не подыскавших себе другого занятия.

В день нашего прибытия в Константинополь мы были слишком измучены, чтобы выйти в город. Плавание проходило в тяжелых погодных условиях, кроме того, нужно было достичь Константинополя до того, как султан отправится на театр военных действий. Первую ночь мы провели на постоялом дворе, который содержал грек родом из Кандии, дальний родственник Барберусса. Но уже на следующий день явились в сераль. Нур осталась за решеткой и что-то нашептывала Баязиду, невзирая на его малый возраст. Подозреваю, что в этот день она ему прилежно поведала всю как есть кровавую и славную историю его династии, вплоть до его появлению на свет два года назад.

Сам я в это время находился внутри дворцовой ограды и уже переступил порог Блистательной Порты[47], одетый в длинное шелковое платье с золотыми вставками, повторяя про себя поэму, которую мне предстояло продекламировать в честь султана. Я сочинял ее в море, между приступами тошноты. Меня окружали тысячи стражников, чиновников, горожан всякого звания — из уважения к месту все вели себя очень тихо. Я ждал больше двух часов, уверенный, что меня попросят прийти позже.

Сказалась моя недооценка важности Барберусса и того интереса, который проявлял к нему государь Османской империи. Вскоре за нами — мной, Харуном и его товарищами — явился паж и повел нас во двор дивана. Через Срединную дверь мы вышли в цветущий парк, по которому бегали страусы, и в нескольких шагах перед собой увидели стену из неподвижных спаги. И тут со мной что-то случилось: глаза заволокло пеленой, в ушах зашумело, а горло так перехватило, что я был неспособен выдавить из себя ни звука. Что это? Страх? Или сказалась усталость? А может быть, волнение от близости к султану? Спаги расступились: проходя меж их рядами, я не видел ничего, кроме блеска и сверкания, и хотя и пытался идти обычной походкой, подстраиваясь под шаг пажа, но был на грани того, чтобы упасть. Больше всего на свете я боялся лишиться способности говорить в присутствии грозного Селима, не выдавить из себя ни звука.

И вот я увидел его: хотя я готовился, все равно это произошло неожиданно — он восседал этакой шелковой пирамидой на парчовых подушках. Его холодный взгляд развеял туман, застилавший мне глаза, но не избавил от страха. Я превратился в автомат, действующий по указке бесстрастного султана. Принялся декламировать, может быть, без особого подъема, но и без робости, а на последних строках даже осмелился на какие-то жесты, от которых у меня по спине заструился пот. Султан качал головой, изредка переговариваясь со своим окружением. Цвет его лица, лишенного бороды, но с внушительными усами, которые он то и дело теребил, показался мне пепельным, а глаза огромными и чуть раскосыми. Небольшой, плотно прилегающий к голове тюрбан украшал рубин в золотой оправе. С правого уха свешивалась жемчужина в форме груши.

Закончив поэму, я припал к августейшей длани и поцеловал ее. На руке он носил серебряный перстень грубой работы, как мне сказали — подарок его астролога. Когда я выпрямился, паж накинул мне на плечи плащ до пят из верблюжьей шерсти и пригласил следовать за ним. Свидание было закончено. Обсуждение дел происходило в другом помещении, на нем присутствовали советники султана. Я едва ли два раза раскрыл рот. Моя роль состояла в том, чтобы представительствовать, но не вести переговоры, к тому же разговор, начавшись по-арабски, продолжался по-турецки, на языке, которым я плохо владел до того, как попал в Рим.

Благодаря оплошности одного из советников я смог получить информацию чрезвычайной важности. «Для человека нет ничего хуже, чем длинный язык», — говорил халиф Али, да воздаст ему Господь! Так вот, язык этого вельможи явно был длиннее, чем нужно. Речь шла о цитадели Алжира, занятой неверными, а он то и дело оговаривался: «цитадель Каира», при этом кастильцев называл «черкесами», и так продолжалось до тех пор, покуда другой советник, гораздо моложе, не метнул в его сторону такой негодующий взгляд, что тот побледнел, предчувствуя, что не сносить ему головы. Сама эта сцена больше, чем оговорки, дала мне понять, что наружу всплыло нечто очень важное. Так и оказалось: в этом году султан Селим делал вид, что военные приготовления направлены против персидского Софи и даже позвал каирского владыку присоединиться к нему в борьбе с еретиками, на самом же деле готовился к захвату мамлюкской империи.

По окончании переговоров я поспешил рассказать обо всем Нур, что было с моей стороны проявлением все той же несдержанности на язык. Мне следовало предвидеть, как подействует услышанное мною на Черкешенку, какой огонь пробудит в ее душе. Она желала во что бы то ни стало предупредить своих братьев по крови о грозящей им опасности.

— Султан Канзох — больной нерешительный старик, который и дальше будет с упоением внимать заверениям в дружбе Селима, до тех пор, пока османская сабля не пройдется по его горлу. Когда-то это был бесстрашный воин, но теперь его занимает лишь его здоровье и желание вытянуть у своих подданных побольше золота. Нужно предупредить его о том, что замыслил Селим, и сделать это можем только мы, поскольку мы одни об этом знаем.

— Да понимаешь ли ты, что предлагаешь? Стать шпионами, выйти от Селима и прямиком отправиться к Канзоху! Понимаешь ли, что этих разговоров, которые мы с тобой тут ведем, уже достаточно, чтобы лишиться головы?

— Не пытайся меня напугать! Мы одни, я говорю тихим голосом.

— Ради тебя я покинул Египет, а теперь ты же просишь меня туда вернуться!

— Нужно было бежать, чтобы спасти Баязида, сегодня нужно вернуться, чтобы спасти моих братьев, да и будущее моего сына. Всех черкесов перережут, Селим захватит их врасплох, завладеет их землями и выстроит такую мощную и огромную по своим размерам империю, что моему сыну и мечтать о ней не придется. Если что-то можно сделать, я должна пойти на это, пусть и ценой жизни. Отправимся в Галату, сядем на первый корабль до Александрии. В конце концов две империи еще не вступили в войну и даже делают вид, что они союзники.