Моцарт - Марсель Брион

Совершенно очевидно, что у него не было и намека на религиозное призвание, но что еще оставалось делать такому бедному юноше, как он, без семьи, поскольку отец женился вторично на красивой девушке и совершенно забросил троих сыновей? Писать стихи?.. Этим не прокормишься. Принадлежность же к духовенству, наоборот, обеспечивала пищей, крышей над головой и хоть скудным, но жалованьем; епископ Конкордии, дружески расположенный к молодому человеку, настоял на том, чтобы ему присвоили сан. Обращенный еврей согласился с этим и стал священником.

Протекция монсеньора Габриэлли и монсеньора Да Понте в течение некоторого времени покрывала проделки крестника, о которых они, разумеется, ничего не знали, но другим-то все было известно, и слухи о них дошли до ушей церковных властей. Человек с язвительным умом, любивший сочинять довольно едкие памфлеты против тех, кто ему не нравился, высмеивавший священников епархии, Лоренцо нажил себе много врагов. Директору семинарии намекнули, что ему не к лицу держать в числе преподавателей аббата, известного своей распущенностью. Множились анонимные и подписанные разоблачительные письма. В какой-то момент его положение резко ухудшилось, и, прежде чем против него были предприняты санкции, аббат Да Понте оставил портогруарскую семинарию и, поскольку у него не было ни связей, ни денег, отправился прямо туда, где его ловкость, способность к интриге и талант могли легче обеспечить ему связи и деньги — в Венецию. Он разыскал там своего брата Джироламо, ставшего секретарем какого-то адвоката, и тот нашел для него место учителя в хорошей семье.

Задержится он там ненадолго: шла ли речь о матери двоих его учеников или о самих учениках… или о том и другом сразу, неизвестно. Так или иначе, он покинул этот достойный дом и безудержно отдался жизни, которую считал для себя самой подходящей, то есть романам и авантюрам. Играя по-крупному в ридотто, где дворяне вращались среди проходимцев, выигрывая, проигрывая, иногда плутуя, он некоторое время вел довольно экстравагантную жизнь. Лоренцо влюбился в одну из самых красивых женщин Венеции, Анджиолу Тьеполо, чьи капризы то восхищали его, то мучили. У Анджиолы был брат, живший на ее счет и способствовавший ее встречам с многочисленными, всегда окружавшими ее воздыхателями. Лоренцо Да Понте испытал адские муки ревности, отвергая предложения жениться, исходившие от заботливых друзей, желавших наставить его на путь истинный и вовсе не подозревавших, что он был священником, о чем, впрочем, он и сам, возможно, забыл.

В конце концов он вспомнил об этом, порвал с развратниками, с которыми предавался наслаждениям, оставил Анджиолу ее любовникам и вернулся в родной город, где, как он надеялся, ничего не было известно об его эскаладах. Так или иначе, там были готовы закрыть глаза на его распутство, и нашелся другой прелат, епископ тревизский Франческо Джустиниани, задумавший назначить его преподавателем семинарии в своем епископальном городе, рассчитывая таким образом наставить его на правильный путь. В течение двух лет Лоренцо вел себя так, чтобы не разочаровывать этого достойного человека и вознаградить доверие, которое тот ему оказал. Он стал мудрым и осмотрительным, разврату предавался тайно и довольствовался тем, что давал волю своему фрондерству в академическом споре, в котором пылко и ловко поддерживал тезис о том, что человек был бы намного счастливее, если бы жил в своем природном состоянии, а не в организованном обществе. Вся его философия, теоретическая и практическая, выражалась в этой позиции, но она не пользовалась популярностью. Бурные протесты дошли до Венеции. Изгнанный из тревизской семинарии, Да Понте был лишен права преподавать где бы то ни было на территории венецианской юрисдикции. Копии его неосторожных речей были изъяты и сожжены. Он снова погрузился в пучину беспорядочной авантюрной жизни, но, умудренный годами — ему было двадцать семь лет, — избегал скверных компаний.

Написанный им пасквиль привлек к нему внимание интеллектуалов, доброжелательно принявших его в свой круг. Со своим приятным легким характером он быстро нашел себе друзей среди писателей и дворян, интересовавшихся духовными проблемами. Он больше не был сбившимся с пути аббатишкой: это был дерзкий, оригинальный ум, и именно в этом качестве он завел короткое знакомство с эссеистом Га спаро Гоцци и с несколькими светскими людьми, в частности с Пьетро Дзагури и Бернардо Меммо. Дзагури, занимавший высокий пост в правительстве Республики, любил артистов и подружился с ним, не придавая значения его скандальной репутации, чего не позволял себе с того времени, когда стал покровителем Казановы. Именно у Дзагури в один прекрасный день 1777 года встретились Лоренцо и Казанова. Последний получил малопочтенную должность осведомителя при венецианской полиции. Ему было пятьдесят два года, он безумно любил портниху Франческу Бускини (и, между прочим, нарисовал с нее сохранившиеся до наших дней прелестные портреты). Да Понте предстояло многому научиться у гения авантюры, виртуоза интриги, со скандальной славой которого он в юности надеялся сравняться. Он сблизился с Казановой, но когда тот имел неосторожность признаться, что ему не нравятся стихи Лоренцо, Да Понте его возненавидел. Вспоминая тот период жизни, когда они познакомились, Казанова напишет: «Да Понте сердится потому, что я не падаю в восхищении от его стихов. Но льстец не может быть другом». Не удостоившись одобрения блистательного Джакомо, аббат отказывается и от его дружбы; возможно, Лоренцо считал, что тот его компрометирует, и не хотел, чтобы его числили среди близких друзей Казановы.

«Моя натура требует, чтобы я делал только то, что мне нравится», — говорил он. К сожалению, ему доставляла удовольствие игра в революционера, что очень плохо воспринималось в обществе, столь решительно консервативном, как венецианское. Поступив на службу секретарем патриция Джорджо Пизани, человека бунтарского ума, скомпрометированного подозрительными делишками и стремившегося маскировать под смелым либерализмом свою нечестную политику, Лоренцо во всем подражал хозяину. Писал злобные памфлеты, направленные против правительства Республики и чиновников, служивших амбициям и комбинациям партии знати, неосмотрительно вовлеченной в сферу революционных идей. «Эти слова были пророческими, — пишет он в своих Мемуарах. — Мой сонет, написанный на венецианском диалекте, циркулировал повсюду. Его жадно читали все классы, и гнев тех, на кого он был нацелен, не знает границ. Женщины, связанные общим делом с Пизани и мною, вопреки воле своих мужей разучили его наизусть; они декламировали его под взрывы хохота, акцентируя на самых острых местах. Уколы от этого становились только более ожесточенными. Не осмеливаясь подгонять плеткой лошадь, ею лупили по седлу. Искали и находили поводы для обвинения и самих обвинителей. Один подлец, который был вхож в дом, в котором я часто бывал, охотно доносил об этом суду, занимавшемуся делами о богохульстве и кощунстве. На меня он донес, обвиняя, что я в одну из пятниц ел ветчину, которую, кстати, он ел вместе со мной, что пропустил несколько воскресных обедней, а сам там вообще не был ни разу в жизни. Об этом доносе мне рассказал председатель того суда, по доброте своей питавший ко мне некоторый интерес и первым посоветовавший мне немедленно покинуть Венецию. «Если им будет недостаточно этих обвинений, они изобретут другие, — сказал он мне, — им нужен виновный, и они найдут его». И на этот раз мои друзья, более чем когда-либо уверенные в том, что мои свобода и сама жизнь оказались в опасности, говорили мне то же самое. Джованни Да Лецце, чьим секретарем и другом был мой брат, предложил мне укрыться на одной из его вилл, обещая надежное убежище, пока будет сохраняться эта опасность. Но я, больше не находя в своем сердце никакой любви к родине, такой несправедливой к Пизани и ко мне, считая ее столь же недальновидной по отношению к своим собственным интересам, сколь близкой к неизбежному упадку, обошел всех троих своих покровителей и некоторых наиболее расположенных ко мне людей: все они одобрили мое решение уехать из Венеции, и я отправился в Горицию».