Заложники времени - Ян Мортимер

– Есть все же справедливость в обществе, – улыбнулся отец Харингтон. – Возьмите, к примеру, телеграф. Женщины имеют такое же право отправлять телеграммы, что и мужчины… – Он посмотрел на меня и понял, что я ничего не понимаю. – Вы не знаете, что такое телеграмма, Джон?

Я покачал головой.

– Это сообщение, передаваемое с помощью импульсов электрической энергии в длинных проводах, протянутых вдоль железнодорожных линий. Сообщение поступает получателю почти немедленно. Телеграф изменит мир сильнее, чем железные дороги. Люди смогут мгновенно сообщать полиции о преступлениях.

– Полиции? – переспросил я.

– Таким особым констеблям, – пояснил отец Харингтон, вооружаясь вилкой и ложкой и приступая к пудингу.

Я взял ложку и последовал его примеру.

– Я знал женщин, которые не нуждались в законе для защиты. Они смело глядели в лицо судьбе, принимая все ее преимущества и недостатки. И они получали справедливое возмещение – если не равенство. Женщины всегда могли заставить мужей выступить от их имени: это искусство так же старо, как сама любовь. И женщинам не всегда нужно было использовать любовь. Даже если вы добьетесь равенства по закону, это не будет равносильно равенству в жизни. А мне кажется, что женщинам гораздо важнее второе, чем первое.

– И все же я хочу увидеть пьесу, – заявила Джорджиана.

– Ни в коем случае, – отрезала Фрэнсис.

– Мама, мне двадцать пять лет!

– Значит, ты уже достаточно взрослая, чтобы все понимать.

Настало молчание.

Отец Харингтон отложил ложку и обратился к Джорджиане.

– Дражайшая сестра, я возьму тебя в театр, несмотря на все протесты матушки, если ты сыграешь нам на фортепиано. Сыграй ту пьесу Моцарта, которая мне так нравится…

– Эдвард, она моя дочь! – воскликнула Фрэнсис.

– Фантазию в D минор? – спросила Джорджиана.

– Джон говорил мне, что не знает произведений великого Вольфганга Амадея.

– Эдвард!

– Матушка, она – моя сестра. Она живет под моей крышей и находится под моей защитой. И когда она выйдет замуж за своего священника, именно я поведу ее к алтарю, а не вы. Кроме того, в той пьесе, на которую мы пойдем, нет ни содомии, ни атеизма.

– Ты хочешь сказать, что читал ее?! – ахнула Фрэнсис.

– Именно!

– Боже мой! Не знаю, что с вами двоими делать! Ваш отец в гробу перевернется!

– Если он проснется, то услышит, как его дочь играет Моцарта. А эта музыка способна утешить любую страдающую душу.

После обеда отец Харингтон произнес благодарственную молитву, и мы вышли, предоставив слугам убирать со стола. Мы же вернулись в гостиную. Джорджиана открыла крышку большого музыкального инструмента, который отец Харингтон назвал фортепиано. Мы уселись в мягкие кресла и приготовились слушать.

Я никогда прежде не слышал ничего подобного. Люди, лишенные какой бы то ни было роскоши, решили бы, что это музыка небес. И были бы правы. Это была чистая благодать. Голос воспоминаний. Играя, Джорджиана не смотрела на нас. Эта музыка была выше ее и нас. Она была истинно божественным вдохновением. Джорджиана закрыла глаза. А мы были лишь свидетелями настоящего чуда, которое творила она своими пальцами на этом инструменте. Как хотелось бы мне, чтобы Кэтрин услышала эту музыку. Конечно, Уильям предпочел бы поиграть с грудями Джорджианы, а не слушать, как ее пальцы бегают по клавишам инструмента. Но Кэтрин это понравилось бы. Но она никогда не слышала ничего подобного. Она так и не узнала, что из музыкальных нот может родиться такая красота. И когда Джорджиана закончила играть, в глазах моих стояли слезы. Наступило долгое молчание, а потом отец Харингтон сказал:

– Это было прекрасно! Спасибо!

– Это было просто невыразимо, – произнес я.

– Не понимаю, почему вы хотите все испортить, отправившись на грязную пьесу, – вздохнула Фрэнсис.

– Матушка, не спорьте с нами! – резко ответила Джорджиана, со стуком захлопывая крышку фортепиано.

– Джон, не хотите прогуляться? – предложил отец Харингтон.

Мы направились к выходу. Отец Харингтон одолжил мне пальто. Мы шагали по Саутернею, викарий покачивал тростью и указывал мне на разные здания. Солнце скрылось. День выдался холодным и пасмурным. Люди занимались собственными делами. Поднялся сильный, холодный ветер.

– Откуда же вы? – спросил отец Харингтон.

– Я из прошлого – я же говорил вам.

– Вы знаете, куда направляетесь?

– В будущее. У меня остался один день. Через девяносто девять лет после сегодняшнего дня.

– А потом?

– А вы что думаете? Мне кажется, я окажусь в чистилище. Не знаю, как долго мне придется там оставаться.

– Джон, чистилища не существует. Это всего лишь старое католическое суеверие. Никакие молитвы после вашей смерти не могут изменить судьбу вашей души.

Я посмотрел на него. Но викарий улыбнулся и продолжил:

– Кто знает, какой будет загробная жизнь? Иногда я думаю, что это величайший трюк в истории человечества. Две тысячи лет мы рассказывали людям, какие страдания ожидают их в аду, и ни разу не сказали, чем же так хорош рай.

Показывая мне город, отец Харингтон провел меня по всем его уголкам. Напротив его дома стояло большое здание с высокими колоннами. Викарий сказал, что это общественные бани, где люди могут наслаждаться горячими и холодными банями. Он указал мне на театр, куда мы собирались пойти вечером. Большое кирпичное здание на другой стороне улицы оказалось больницей Девона и Эксетера. Когда мы направились к собору, викарий показал мне гостиницу «Роял Кларенс» – это нечто вроде постоялого двора. Люди останавливаются здесь, чтобы поесть, выпить, переночевать и развлечься. В одном из домов по соседству я увидел множество книг. Викарий предложил зайти внутрь и показал полки с книгами в кожаных переплетах от пола до потолка. Пожилые люди сидели за полированными деревянными столами, читая большие листы пергамента. Отец Харингтон сказал, что это «газеты». Они выходят каждый день, и из них читатели узнают о событиях, произошедших в разных местах. Слова на этих листах пишут не вручную, а «печатают» на специальной машине за несколько секунд. А «бумага», на которой напечатаны газеты, это вовсе не тонкий пергамент. Эту бумагу производят из тряпок.

Это время оказалось самым цивилизованным из всех, где я побывал. Экипажи были элегантными, одежда отличалась красотой и изысканностью. Библиотеки превратились в настоящие дворцы просвещения. Дома были красивыми, просторными и светлыми благодаря обилию стекла. Жизнь казалась прекрасно устроенной. Более всего меня поразила почта: отец Харингтон сказал, что ему нужно отправить письмо, и мы отправились на почту на Хай-стрит. Мы вошли в просторный зал с высокими потолками. Викарий подошел к стойке, заплатил пенни и получил маленький кусочек красной бумаги – он назвал его «маркой». Человек за стойкой ножницами вырезал марку из большого листа и приклеил ее на письмо викария. И письмо отправилось в путь вместе со множеством других. Я был поражен.