Жди меня… - Андрей Воронин

Мария Андреевна закусила губу: это уже было более чем странно. Княгиня явно имела в виду что-то вполне конкретное, и высказанные ею сожаления о потере блестящего собеседника были здесь совершенно не при чем. По сути, в словах Аграфены Антоновны чувствовался некий зловещий подтекст, какая-то угроза, направленная, как ни странно, против Кшиштофа Огинского. Княжне чудилось, что этот подтекст лежит настолько неглубоко, что она почти могла его разглядеть, но то, что представало перед ее мысленным взором при попытке трезво осмыслить слова княгини, было слишком отвратительно и страшно. Воистину, у Аграфены Антоновы был ядовитый язык, способный отравить все, к чему прикасался. Старые подозрения всколыхнулись в душе княжны, как поднятая со дна колодца муть, и ей стоило больших усилий отогнать от себя тревожные мысли.

- То, что вы говорите, звучит весьма странно, - сказала она. - Говоря по совести, я не понимаю, куда вы клоните.

- А я никуда не клоню, - сияя своей фальшивой улыбкой, объявила княгиня. - Потому и понять, куда я клоню, невозможно. Просто мне жуть как хочется еще хотя бы разок повидаться с нашим поручиком. Между нами, я к нему неравнодушна. В его присутствии начинаешь чувствовать себя как-то моложе, привлекательнее... Он такой проказник, такой бонвиван!

Чтобы не видеть, как она осклабляется, прикрываясь веером и жеманно поводя жирными плечами, княжна отвела взгляд в сторону и невольно посмотрела на дочерей Аграфены Антоновны. При последних словах княгини Елизавета Аполлоновна и Людмила Аполлоновна недовольно поджали губы и с какой-то непонятной злобой уставились на свою младшую сестру, которая, напротив, вдруг заалела, как маков цвет, что, впрочем, ее нисколько не украсило.

"Это еще что такое? - удивленно подумала княжна. - Неужели эта ощипанная курица имеет на Огинского какие-то виды?" В голову ей внезапно пришла нелепейшая фантазия: Мария Андреевна вдруг представила, что было бы, выйди она замуж за Вацлава Огинского, а Ольга Зеленская - за пана Кшиштофа. Ведь этак, пожалуй, мы считались бы родственницами, подумала княжна и едва не прыснула, настолько чудовищным и не лезущим ни в какие ворота было такое предположение.

Как ни странно, но разговор более не касался финансовых вопросов. Княжна была этим так удивлена, что чуть было сама не предложила Аграфене Антоновне денег. Впрочем, она вовремя спохватилась: подобное предложение могло быть сочтено оскорбительным. Во всяком случае, сама она восприняла бы подобное предложение именно так, и это заставило ее промолчать (чем, кстати, Аграфена Антоновна была немало огорчена и разочарована).

Заметив, что беседа мало-помалу начала вырождаться в пустую, перемежаемую все более продолжительными паузами болтовню ни о чем, княжна поняла, что все главные слова уже сказаны, и пора отправляться восвояси. Она откланялась и была несколько уязвлена тем, что хозяева не высказали по этому поводу ни малейшего огорчения. Аграфена Антоновна выглядела одновременно встревоженной и довольной, а княжны Елизавета, Людмила и Ольга, казалось, совсем задремали, утомленные разговорами о вещах, которых они не понимали.

Покинув дом Зеленских, княжна велела было кучеру ехать домой, но, не проехав и квартала, изменила решение. Через четверть часа она уже была у здания городской управы, к которому со двора примыкал низкий кирпичный сарай, именуемый в городе тюрьмою и никогда не заполнявшийся заключенными более чем наполовину. Там, в отведенном под лазарет помещении, содержался взятый на месте неудавшегося покушения на графа Бухвостова учитель танцев Мерсье. Несмотря на то, что француза во всем городе считали лазутчиком, убийцей и вообще крайне опасным типом, Мария Андреевна без труда получила разрешение на посещение заключенного. Мерсье был ранен, а лихорадка и сотрясение мозга ухудшили его состояние настолько, что старый доктор Иоганн Шнитке, исполнявший по совместительству обязанности тюремного врача, всерьез опасался за его жизнь. К тому же, многочисленные преступления, приписываемые Мерсье, еще нужно было доказать. Как это сделать, никто не знал: Мерсье упорно не приходил в себя, а все, в чем его можно было с уверенностью обвинить, сводилось к убийству сторожа в доме графа Бухвостова (тоже, кстати, недоказанному), отравлению его волкодава, проникновению в графскую спальню и учиненной там посреди ночи драки с каким-то неизвестным, который скрылся с места преступления.

Словом, главной виной Мерсье, как он и говорил когда-то княжне, была его принадлежность к французской нации, на основании которой его за глаза единодушно признали лазутчиком и диверсантом. Обвинение это, однако, более походило на сплетню, а что до ночного нападения на графа Бухвостова, то даже сам граф, ставший главным героем этого происшествия, во всеуслышание заявлял, что в этом необходимо тщательно разобраться. В самом деле, на него лично никто не нападал: проснувшись, он увидел дравшихся в темноте на полу людей, стал кричать, а потом, окончательно перепугавшись, выпалил из пистолета, случайно угодив в Мерсье, который как раз в этот момент поднялся с пола. Вполне возможно, говорил граф, что речь идет об обыкновенной попытке ограбления, во время которой взломщики чего-то не поделили. В словах графа был определенный резон, и отношение общества к запертому в тюремном лазарете французу, с самого начала бывшее вполне снисходительным, мало-помалу сделалось едва ли не сочувственным. Уже раздавались голоса, призывавшие поместить несчастного в более приличествующие его нынешнему тяжелому состоянию условия; дамы приносили ему цветы и лакомства, которые (лакомства, а не цветы) позднее с удовольствием поедала охрана, уставшая объяснять всем и каждому, что раненый лежит в беспамятстве и посему пирожных есть не может.

Принимая во внимание все перечисленные обстоятельства, никто не стал чинить княжне Вязмитиновой препятствий, когда та высказала желание повидать пленника, который, к тому же, сам просил о свидании с нею, придя на короткое время в себя. Пожилой солдат с прокуренными усами отвел ее в тюремный лазарет, где на железной койке лежал Мерсье, запер за нею дверь и удалился.

Княжна с брезгливым любопытством огляделась по сторонам. Низкое сводчатое помещение с толстыми кирпичными стенами и двумя забранными металлическими решетками подслеповатыми оконцами было сырым и сумрачным. Здесь пахло лекарствами, сыростью и мышами, облезлая побелка стен была испещрена затейливым узором серых влажных пятен и зеленоватой плесени. Это место было словно нарочно создано для того, чтобы здесь мучились и умирали; глядя на эти унылые стены, было легко представить, как угодивший сюда с насморком человек в неделю сгорает от туберкулеза, которого у него никогда и в помине не было. Словом, воочию увидев тюремный лазарет, княжна Мария заметно поколебалась в своей уверенности, что Мерсье симулирует. Симулировать ради того, чтобы оставаться здесь, казалось ей бессмысленным и жестоким по отношению к себе самому. Это место было насквозь пропитано мучениями и смертью, и княжне захотелось немедленно его покинуть.

В лазарете стояло шесть коек. Пять из них бесстыдно светились голыми досками, на шестой же, в самой середине помещения, лежал бледный, осунувшийся и небритый Мерсье. Подойдя поближе, княжна была поражена исходившим от него неприятным запахом. Дышал француз медленно и неглубоко, так что это было почти незаметно. Словом, учитель танцев сейчас больше напоминал несвежий труп, чем живого человека, и княжна с трудом удержала крик, когда он неожиданно открыл глаза.