Фарфор - Юрий Каракур

В восемьдесят третьем году мама была летне, устало беременна, жизнь теснилась, и все не помещались уже в двухкомнатной квартире. Решили семилетнего Дениса отправить вместе с бабушкой в Мариуполь на два месяца. Мама купила лаконичных почтовых открыток – с одной стороны адрес (Ленин смотрит с марки нестрого), с другой – пустота для текста. Никаких картинок, самый дешёвый вариант, да и написать нужно было всего пару строк – про погоду, жив ли Денисочка и как кушает. Я нашёл эти открытки у мамы на книжных полках.

Бабушка писала исправно, что жив, жив, не утонул, не отравился, не упал с дерева, не поломал ногу, не заплывал далеко.

Это кажется даже издёвкой: всё, что бабушка написала мне, это половинчатые, не скрытые от почтальона телеграммные письма о том, как кушал Денисочка в последний месяц перед моим рождением. В бабушкиных воспоминаниях он такой и остался – маленький, сложенный из беленьких косточек, с тоненькими пальчиками, кепочкой, спасательным кругом сохранённый божий дар Денисочка. И море таится глубиной вокруг него, а она стоит в чёрном купальнике и отталкивает волны обратно к фашистам.

От той поездки в Новоазовск с Денисом осталась история, которую бабушка охотно рассказывала. Поездка истлела давно, Денису сорок два года, погода испортилась, а история – торчит. Бабушка решила остановиться у брата Ильи, чтобы быть поближе к морю и не ездить час на автобусе от тёти Муси (это считалось долго, но я не мог поверить: что, вот так едешь час и – море?). Дом после смерти Агнессочки и Сафрона Ильича перешёл Илье, сёстры попытались делить и сопротивляться, но не хватило упорства. Илья женился несколько раз, кудрявые молодеющие жёны, крепкие дети, всё там перестраивал, расширил веранду, и бабушка со временем перестала обижаться. Где доведётся спать в родительском доме, гадала бабушка, когда они с Денисочкой ехали в поезде, и вспоминала скрип, стон, тиканье, если лежать в кровати ночью и слушать. Илья встретил бабушку с Дениской на «москвиче». Обнимал, хохотал, сверкал зубами. Но поселить пообещал не в старом доме, а в новом флигельке. Недавно отстроил – ну прямо для дорогих гостей. А то в доме народу полно: приехали знакомые с детьми, студент из Киева, товарищ Владьки, с девушкой, какого ещё Владьки, ну был там такой Владька, сам Илья спит на веранде, и вот как хорошо бабушке будет в отдельном флигельке. Бабушка вошла за калитку и ахнула: над грядками в огороде сушился десяток купальников, незнакомый мужчина с усами жарил колбасу под вишнями, тучная тётка в горох деловито чистила картошку на крыльце. У забора появилась летняя беседка, в ней играло радио и торчали ноги с красными ногтями. А в окнах кухни смеялись молодые голоса. Кто эти люди? Откуда они? Что это за девочка пяти лет в трусах? Ну, Галочка, давай поедим солёного арбуза! Давай же как раньше, Галка! Отдыхающие, поняла бабушка, и села за стол на веранде есть солёный арбуз. Илья отвёл бабушку с Дениской в летний флигель, который на деле оказался сараем с окном без стекла. Бабушка должна была спать на старой железной кровати вместе с Дениской, ведь он малыш ещё, семь лет, так что поместится. Бабушка провалилась в пружины с ребёнком под сердцем. Не было слышно ни гула, ни шорохов, ни стонов родительского дома, только скрип старой кровати. Так продолжалось несколько дней, но как-то ночью бабушка проснулась от странного покачивания и обнаружила, что из-под её кровати торчит зад. Зад пытался вытащить чемодан. Бабушка огрела зад ладонью и закричала, «Сволочь!» Вор извернулся и сбежал, скинул купальники в огороде. А чемодан как же? переживал я. Да не успел, говорила бабушка, я ж его как огрела и кричу: «Вот сволочь!» Раньше я рассказывал эту историю так, что бабушка пошла к Илье и сказала, что она, мол, не сраная курица и в сарае сидеть не будет, и Илья как будто поселил её в дом. Но сейчас я не уверен, не придумал ли я. Может быть, бабушка так и продолжила тревожный свой сон в сарае, может, через несколько дней поехала жить к тёте Мусе, ведь они же вместе, если верить письмам, жарили котлеты. Осталось только Сволочь!, и удар по спине, и радость от бабушкиной победы.

Оставшиеся истории всплывают сами собой, трогать их опасно, они стоят неустойчиво, не выдерживают вопросов. Отец помнит дом в Новоазовске ещё при живых Агнессе и Сафроне. Агнесса ослепла к тому моменту, а Сафрон был крепким стариком и поручал отцу собирать абрикосы, этим выделяя его из прочих внуков. А ему, маленькому отцу, было скучно, трёхмесячная южная ссылка. Ехал он туда сам, под оплаченным присмотром проводницы, открывал окно с верхней полки, и копоть паровоза покрывала его сажей. Частный дом на улице Парижской Коммуны во Владимире был на две семьи, бабушка приехала туда к сестре Вале, жене военного, оставленного на пенсии во Владимире, и там было у них три, кажется, комнаты. У тётки Вали (все звали её именно так) сложный характер, а у мужа её, Миши, больное сердце, и врачи запрещали ему пить жидкости больше половины стакана в день. Миша (не узнаю на фотографиях) до сих пор связан как-то с жаждой, с сухостью во рту. Соседка по дому, любительница выпить, спасаясь от мужа, спала зимой в сарае на копчёном поросёнке, он тёплый, и она не замёрзла. Это рассказывалось со смехом и с удовольствием от того, что никто у нас в семье не пьёт так, как эта соседка. Там же, на Парижской (коммуна не крепко держалась), тётка Валя кормила боксёра Фрама, которого дети оставили ей на время отпуска, переживала, что ест он плохо, делала шарики из каши и засовывала их прямо в пасть. Дети вернулись и не узнали: ты чем его кормила, мама?! Эй ты, толстячок! сказал Алёшка, Валин внук, проходящему мимо дома на Парижской мальчику. Над этим смеялась даже мама, это уже при ней. Ведь Алёшка сам был толстый, и надо было так найтись – сказать незнакомому мальчику эй ты, толстячок! (повторяется не меньше трёх раз за рассказ). На Парижской бабушка пошла на кухню выпить молока, только взяла стакан и посмотрела туда, к потолку, как обычно мы смотрим, когда пьём из высокого стакана, и тут же увидела в форточке голову мужика. Чего хотел мужик – не понять, но до сих пор ужас: мужик в форточке. Бабушка строила догадки, кто это был, но вычислила ли – не помню. Там же Валина обида, когда бабушка решилась всё-таки переехать в отдельную квартиру, переломить город пополам – новый район, первый этаж, большая кладовая комната, из окон видны огуречные теплицы агрокомбината, а потом переехала ещё раз – поближе к детям, на улицу Михалькова. Валя обиделась, что её оставляют тут одну умирать, и умерла, конечно, в одиночестве, в старости боялась выходить из дома в штопаном белье: упадёт на улице, привезут в больницу, где сын её Толя – главный врач, а у неё трусы в заплатках, у матери главного-то врача. Однажды зимой бабушка бежала, чтобы успеть на троллейбус, и упала, а люди в троллейбусе засмеялись, и бабушке обидно было, что люди такие злые. А кондукторша с красными губами, кокетливая пьющая женщина, благодарила, если бабушка не брала билет, но если на линии контроль, настаивала: берите, берите, контроль будет. И выжила в бабушкиных воспоминаниях. Что-то ещё совсем маленькое, насекомое, стебельчатобрюхое – мстительная оса, которую бабушка прогнала от абрикосов, а она летела за бабушкой по Парижской, догнала и укусила в семидесятых годах. А как звали соседку? И что же, на следующем поехала? Долго ждала? Плакала?