Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

как пленников, вырвавшихся из тюрьмы, а как незваных, докучливых гостей, приехавших делить с хозяином его скудную трапезу. Мы оказались пока еще не в Европе, пересеченной по всем направлениям усовершенствованными путями сообщения, а в русской деревенской глуши, откуда «хоть десять лет скачи — ни до какого государства не доскачешь».

Самым прискорбным было, однако, то, что приходилось еще радоваться, что мы оказались в глуши, куда почти не проникали признаки организованной государственности. Ибо не будь этой спасительной некультурности, — первый же жандарм или полициант отправил бы нас обратно «за кордон».

Призрак насильственного водворения обратно в Советскую Россию преследовал нас — как и всех, бывших в нашем положении, — все время пребывания в Польше. Этот призрак казался слишком чудовищным и диким, чтобы можно было ему хоть на минуту поверить. Но вместе с тем он был слишком страшен, чтобы о нем можно было хоть на минуту забыть.

Мы решили как можно скорее ехать в глубь страны, продвинуться вперед на запад и не искушать судьбы явкой к пограничным церберам.

Мы договорились с тем же Захаркой, который взялся отвезти нас на своем возу в Сарны, т. е. еще на несколько десятков верст дальше на запад. Поездка эта заняла два дня. Мы выехали из N. с утра и, протрясшись часов восемь и основательно вымокнув под ливнем, ночевали в местечке Т. На второй день поездки Захарко закапризничал, и пришлось переменить наш фаэтон на другой, на сей раз запряженный волами. Последние 20 верст пути мы ехали по глубокой колее песчаной дороги, по которой степенно шагали волы, понукаемые непрестанным прикрикиванием нашего нового возницы.

Был двадцатый день со дня нашего отъезда из дома, когда мы, приближаясь к Сарнам, снова увидели железнодорожные рельсы. Путь имел, как всегда, аккуратный и чистый вид; по сторонам стояли телеграфные и верстовые столбы. Взглянув на один из последних, я прочел цифру: 178. Это значило, что за все это время мы успели отъехать от Киева всего на 178 верст…

Железнодорожного сообщения здесь еще не было, так как польские войска во время своего отступления летом 1920 года взорвали все мосты. Кроме того, по всей линии, начиная от Киева, были тогда же сожжены и станционные вокзалы. Теперь на этой части линии, перешедшей к Польше, полякам приходилось восстанавливать все ими же разрушенное. Капитальные работы производились на большом железнодорожном мосту перед Сарнами; наш возчик не без ехидства указывал нам на этот образец производительного труда. Сами мы должны были переезжать реку еще вброд.

Наконец, мы прибыли в Сарны. На улицах царило оживление, в киосках продавались газеты, лавки были открыты, своими вывесками и витринами они стремились бросаться в глаза прохожим и обращать на себя их внимание… Все это показалось нам странным и необычайным.

Неопределенность нашего юридического положения не давала нам, однако, возможности заниматься этими спокойными и приятными наблюдениями.

Сарны — ближайший к восточной границе Польши административный центр, обладающий своим староством и прочими органами мучительства эмигрантов. Здесь мы уже не были среди спасительного захолустья, становилось необходимым так или иначе урегулировать cвой «личный статут». На улицах Сарн непрерывно проходили солдаты, все гостиницы, — как говорили нам, — были под строгим наблюдением начальства. Нам передавали различные страшные истории о том, как безжалостно расправляются здесь с бесправными беженцами, которых будто бы неминуемо ждет обратное водворение в Россию…

Ни одна гостиница, ни один постоялый двор не хотели принять нас, как беспаспортных, на ночлег. Мы чувствовали себя травлеными зверями и были близки к отчаянию… В конце концов, однако, одна добрая душа сжалилась над нами и приютила у себя на ближайшую ночь. Это была совершенно незнакомая женщина, сама недавно приехавшая из России. Спасибо ей!

Та же благодетельница направила меня в учреждение, сокращенно называемое «Украинский комитет». Полный титул этой организации гласил «Комитет помощи евреям — выходцам из Украины и России». Центр его был в Варшаве, а сеть отделений раскинулась по всей восточной окраине Польши. Функции комитета состояли в оказании материальной и юридической помощи беженцам и репатриантам. Секретарь сарненского отделения Комитета — симпатичный и многоречивый д-р Бурко — принял меня чрезвычайно приветливо. Вполне одобрив мою тактику продвижения в глубь страны, он посоветовал со следующим же поездом выехать в Ровно. Для ограждения нас от каких-либо неожиданностей в пути д-р Бурко вызвался дать нам особого провожатого.

На следующее утро мы выехали из Сарн.

Переезд был недолгий — кажется, около четырех часов; нам было строго наказано вести себя в поезде «ниже травы, тише воды», быть по возможности незаметными и ни в каком случае не говорить между собой по-русски. Багаж наш, который перед переездом через границу, в целях опрощения, был переложен из корзин в мешки, здесь, в целях облагорожения, был переложен обратно — в купленную для сего в Сарнах корзину. Этот обратный маскарад наглядно доказал нам, что и здесь мы находились еще в царстве фикций…

* * *

Мы приехали в Ровно 19 августа и провели в нем пять недель в хлопотах и ожиданиях по своим паспортным делам.

Положение русских беженцев во всех отношениях и, в частности, в правовом — непрерывно ухудшалось. Каждого вновь приехавшего неизменно встречали словами: «как жаль, что вы не приехали месяцем раньше, тогда было совсем другое дело, а теперь едва ли что-либо можно устроить». Эмигрант приходил в отчаяние от этих слов. Он, конечно, не мог знать, что месяц тому назад ему бы сказали в точности то же самое.

Прямо с вокзала мы отправились в ровенское отделение «Украинского комитета», в которое имели с собой рекомендательное письмо из Сарн. Там мы застали главного деятеля этой организации — энергичного д-ра Скорецкого. Он включил наши имена в заканчиваемый им список русских беженцев, которых министерство обещало «в последний раз» зарегистрировать и легализовать. До получения распоряжений из Варшавы по поводу этого списка нам оставалось только жить в Ровно на нелегальном положении.

В сопровождении одной дамы, принявшей теплое участие в нашей судьбе, мы стали блуждать по незнакомым улицам города, в поисках пристанища. В конце концов, нашли старых киевских друзей, которые радушно приняли нас к себе. Как хорошо, — подумали мы, — что на свете не исчез еще патриархальный обычай гостеприимства, и что не повсюду, по примеру больших городов, человеческие жилища уподоблены наглухо заколоченным каменным ящикам…

Под гостеприимным кровом друзей мы — беспаспортные и незаявленные — провели все пять недель нашего ровенского этапа. Легализация нашего самовольного перехода через границу оказалась