Московское наречие - Александр Дорофеев

Так и не дождавшись его, начали восхождение по высоким, крутым ступеням, с каждой из которых поглядывали на Туза лица знакомых и уже подзабытых женщин, так что он остерегался их считать.

Примерно через пятьдесят две Липатова жалобно попросилась на руки. За прошедшие годы заметно отяжелела, и Туз еле переставлял ноги. Казалось, на пирамиде не 366 ступенек по дням високосного года, а все шестьдесят четыре миллиона, а то и шестьсот сорок миллиардов.

На половине этой кальпы Господний день, вероятно, подошел к концу, потому что в глазах стемнело. «Надо бы ее бросить, – подумал Туз. – Однако дважды неудобно, похоже будет на злой умысел». И тащил из последних сил. А Липатова, точно каменная баба, цепко держалась за шею, нашептывая какую-то околесицу: «Ты, Тузик, ничего не бойся. Так не хочется идти в школу, а после жаль с ней расставаться. Страшно рождаться, а потом печально, когда жизнь кончается. Ужасно умирать, но затем, но дальше»…

Туз перебил: «Как тебя зовут-то хоть, Липатова?»

«Неужто до сих пор не знаешь? А коли так, и знать ни к чему, – премудро ответила она. – Поверь, долгожители в некотором смысле – второгодники, никак экзамены не сдадут»…

Это было осенью, на курьи именины, в истинный полдень. Тузу исполнилось ровно пятьдесят два года, или шестьсот шестьдесят месяцев, или 18 тысяч 980 дней, или один миллиард 639 с лишком миллионов секунд, что вполне уже сопоставимо с вселенскими величинами.

Он глянул в самую середину солнца – средоточие зенита, надира и будущей черной дыры. Все расплылось твореным золотом. Стало душно, как цыпленку в скорлупе, когда настало время вылупиться. Отворился родничок на темени, соединивший трепещущей нитью с небесами, и поплыла его кудряво-лысеющая голова в необозримые дали, где проступали вершины индейских вулканов и невысокая гора Моисея, и даже чело Господнее Джомолунгма, но и другие, не виданные в этом мире.

«И всякий остров убежал, и гор не стало… Бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него… А из середины его как бы свет пламени из середины огня… Слышался шум крыльев и многих вод»…

Гроза вдруг разразилась над пирамидой Солнца. Хлестали молнии, как ливень, и так насытили силами небесными, что разглядел все вдоль и поперек – вглубь, вширь и в полноту. Видимое услышал, а слышимое увидел.

Земная ось ходуном ходила, стремительно вращая вселенский жернов, откуда открылась, как на ладони, вся жизнь. И в то же время наблюдалось со стороны само колесо обозрения, а в каждой люльке он сам, с младенчества по эту пору.

«Вид колеса был как вид топаза, и казалось, будто колесо находится в колесе, а ободья их высоки и страшны были они – ободья их полны были глаз»…

Будто вакуумный лимпиадор тянул его в жесткий коридор, где бывал уже не раз, рождаясь невольно – монголом и русским, литовцем и евреем, ацтеком и цыганом, корсаром и бароном, лордом и Байроном, Адамам, Евой, Иудой и – в тот же миг был высосан из плоти пустотным очистителем. Не очень-то и упирался. Правда, кто-то пытался удержать, дуя в рот, назойливо стучась в грудную клетку.

«Бросил, Иуда!» – услышал далекий вопль Липатовой.

А вслед за ним нарастающий гул – шепот Венеры, напев Луны, рев Солнца – голоса небесных сфер, звуки рая.

И время не то чтобы совсем кончилось, но изменилось, став зримым, как медленно с шорохом истекающий свет, подобный заключенному в часы карибскому песку, – можно остановить и пустить вспять. Туз двинулся по нему, точно по руслу иссохшего ручья. Узка дорожка, да обхода нету…

Миновал восемь преисподней, достиг девятой, однако и эту пролетел насквозь. Влекло дальше, через дюжину небес в пупок огня, к туманному зеркалу дня и ночи, где отразился дедушкой самому себе и угодил в место двойственности, припав к грудастому древу познания из шестнадцати букв, расположение которых вновь позабыл.

Под древом стоял огромный стол, а за ним множество вкушающих. «Тайная, что ли, вечеря?» – подумал на новый лад, узнавая себя в каждом.

Восстал впереди Великий Предел, родственный веселому и зыбкому барселонскому Святому Семейству, и распахнулась ветреная пустота, откуда доносился лишь шорох – «Шу-у-у-у!» Взвихрились управляющие вселенной могучие силы ме, унося от «У» и оставляя совсем безумным, так что не мог уловить никакой сути в том, что было, есть и будет.

Вообще ничего не понял, – ни тайну первородного греха, ни триединство, ни темную основу. Да что там – даже не узнал, как звать Липатову! Все кануло и стало безразличным. Вполне по вере воздалось. Уже погасла мысль, уже язык немел. Что рай? Лишь отзвук отдаленный слова, лунный свет, неверный, зыбкий…

В самом конце испытал вдруг дуэнде, возносящее по лествице к полному покою, какой может быть только после длительного сношения с жизнью.

Вроде бы освободился, уняв волнение дхарм, но тут же вновь начал обретать чувства, просыпавшиеся медленно и незаметно, как орхидеи под лучами восходящего солнца. А когда они распахнулись, сейчас же возникли свежие желания и тревоги, необъяснимые здешними словами…

И Господь Господа его принял за своего без лишних вопросов – все зная, бесконечно прощая и понимая.

Настаиваю на своем суффиксе, как говорил боцман дон Кохо. Нужна тут маленькая увеличительная подставка…

Роман Туза издали в виде серии веселых картинок с печальным эпиграфом из Байрона. Груша получила за него больше денег, чем за землю предков по реституции.

После выхода книги то тут, то там появлялись команданте Худасы.

Одним из них была аргентинская Груша. В Лакандонской сельве Ла Кондона мексиканского штата Чиапас она устроила нешуточную смуту среди крестьян. Движение называлось «тузисты», что привело правительство страны в замешательство, поскольку означало слишком многое на испанском – простолюдины или молчащие кобели, подстригатели или кашляющие суки, а также горячее желание, страх и беспокойство.

«Тузисты» прошли молчаливым маршем до самого Мехико, разбив близ города лагерь. Никто не знал, чего от них ожидать. В стране было неспокойно. Только что застрелили на предвыборном митинге молодого кандидата в президенты Колоссио.

Уставшая за девяносто лет власти бывшая революционная партия вступила в переговоры с команданте Худасом, который не проронил ни слова, выдвигая письменные требования в виде карты древнего царства майя.

В конце концов порешили на том, что одно селение у подножия вулкана Попо переименовали в Тузбубей, а Грушу назначили алькальдом.

От плевка в ладонь она родила бубнового Соту, условно русского Валета, кудрявого и рыжего, нахального и бесстыдного, но слугу и помощника, в отличие от папы, до скончания дней.

Английская королева пожаловала ей титул баронессы, так что сынок Туза стал ни с того, ни с сего бароном. Ко всему прочему в конце года она получила международную премию и медаль «За жизненные заслуги» – все же далеко не каждая блядь становится политической.