Русский бунт. Все смуты, мятежи, революции - Лин фон Паль

25 июля, ошеломленный размахом бунта, Леонтьев ввел в Старую Руссу войска, и волнение приостановилось. Первое, что Леонтьев сделал, – похоронил всех убитых. Второе – отправил мятежников под конвоем в Дубовицы. Между тем бунт к концу июля охватил Новгородскую губернию везде, где располагались военные поселения. Мятежные поселенцы снова стали стекаться к Старой Руссе. Подошедшие на помощь Леонтьеву верные правительству части стояли бивуаком прямо на улицах города и роптали. Вместо того чтобы установить в городе порядок, они тоже поддались панике, и тоже стали искать отравителей: 2 августа в Старую Руссу явились толпы бунтующих поселян. Войска передались на их сторону. Генерал был запытан до смерти, многие командиры изувечены и заперты под замок.

Только 7 августа удалось прекратить мятеж в самой Старой Руссе, а мятежи в поселениях еще долго усмиряли специально посланные туда карательные команды. Всего за время этих беспорядков погибло более ста офицеров, причем перед смертью их подвергли страшным мучениям.

Само собой, участники бунта были отданы под военный суд – весь батальон в полном составе. Наказанием было либо битье кнутом или шпицрутенами, либо ссылка в каторжные работы и арестантские роты. Только немногие были признаны невиновными.

К сожалению, в отличие от Польши, где бунтовали за свои права и национальную гордость, бунты в России имели другую подоплеку. На бунт, оказалось, можно сманить непродуманными действиями или просто тревожными слухами. Легковерность и невежество – какая уж там «революционная идея»?! Ограбить, убить, уничтожить – вот и вся «политическая платформа». Даже крестьянские бунты – малочисленные и непродолжительные – показывали одно и то же: вспышка, грабежи, поджоги – и никакого захвата земель или требования передать эти земли в собственность, и никакого желания получить личную свободу. Вера в доброго царя и хорошего барина, злое начальство и врагов – докторов, профессоров и прочих, кто в очках. Такой вот, однако, народ.

После польского восстания Николай стал видеть крамолу вообще во всем. Особенно его раздражали иноверцы. Польскими иноверцами он пополнил население Сибири. Но были еще ведь и отечественные еретики, вроде бы даже совершенно православные…

С ними безуспешно боролись с достопамятного 1654 года, но ничего из этой борьбы и ни у кого из царей не выходило. Государственные православные ходили в свои храмы, раскольники – в свои. В южных губерниях были целые районы, где селились только раскольники. Там, где иметь свою церковь было опасно, – делали домашние молельни. В Сибири и в глухих местах, где госчиновник был большой редкостью, имели даже собственные монастыри. Это возмущало Николая до глубины души. Особенно ему не нравилось, что раскольничьи монастыри, оказывается, сохранились и в центре России.

В 1837 году, в январе, когда страна скорбела о смерти Пушкина, он потребовал у саратовского губернатора Степанова решить вопрос с Иргизским раскольничьим монастырем раз и навсегда. Степанов в Иргизе большой беды не видел и с выполнением приказа тянул. Императору это не нравилось. Он буквально обязал губернатора начать уничтожение оплота старообрядчества. Того же требовал от Степанова и митрополит Иоаким. Деваться было некуда. Степанов отправил команду чиновников, духовенства и солдат закрывать «гнездо разврата и суеверия».

Прослышав о приказе, в монастырь тут же стянулось до трехсот старообрядцев. Народ стал стеной и архимандрита в церковь не пустил. Не помогли ни угрозы, ни просьбы. Как только духовное лицо двинулось к храму, зазвонили во все колокола, и народ завопил «караул!». Ничего не добившись, вся эта комиссия вернулась в город Николаевск, а в монастырь срочно потянулись верующие. Когда утром комиссия явилась с большим количеством солдат, в монастыре было уже примерно пятьсот защитников. Архимандрит снова попытался войти в церковь, народ, заслонявший ее от осквернителей, бухнулся на колени и не пустил. Зачитали указ царя о закрытии монастыря. Люди стояли на коленях, плакали и просили оставить им намоленную церковь. Им зачитали статьи уголовного законодательства и пообещали судить как бунтовщиков. Народ в один голос закричал, что претерпит всякую казнь, но церковь не отдаст. Тогда пригрозили, что станут стрелять из пушек, а в ответ получили: «Государю императору ничего не стоит, если и сто человек убьют одним выстрелом». Что делать, было непонятно. Уговаривали, просили, стращали две недели – толку не было никакого.

Наконец в монастырь прибыл сам Степанов. Приехал в ночь на 21 февраля и увидел монастырский двор, весь заполненный староверами. Губернатор приказал команде жандармов хватать старообрядцев и вытаскивать вон из монастыря. Жандармы бросились на раскольников и били их смертным боем, тащили за волосы, но тут начался страшный шум, зазвонили колокола, раздались крики, отовсюду из ближних сел к монастырю побежали люди, и начался такой ад, что Степанов перепугался и приказал солдатам и жандармам отступать. Армия отошла на версту, а комиссия вместе с губернатором уехала ночевать в Николаевск.

Утром они снова вернулись. Степанов, как писал Мельников-Печерский, «снова прибыл в монастырь и, не вылезая из саней, кричал старообрядцам: „Вы не повинуетесь государю императору!“ Толпа в один голос отвечала: „Мы воле государя императора ни в чем не противимся, только просим ваше превосходительство оставить монастырь сей на прежнем положении“. Степанов пригрозил привести пушки и сбить колокола и уехал в Саратов. Здесь он обратился к губернскому правлению за разрешением непонятного ему юридического казуса: „Мрачное упорство без всяких признаков буйства – что это: ослушание высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?“ Правление нашло в действиях бунт, подлежащий военному воздействию. Губернатор после сего потребовал от начальника местного артиллерийского резерва командировать в Николаевск одну батарею; от начальника саратовского гарнизона – отправить туда же роту с офицером. Одновременно он послал в Петербург министру Блудову рапорт о происшедшем с просьбой указаний, что делать дальше. В ожидании ответа он стянул свои войска к монастырю. Министру он писал, что старообрядцы в количестве 500 человек расположились во дворе монастыря и „через таинство исповеди“ поклялись на смерть не отдавать своего храма. „Толпа эта не имеет ничего наступательного, кроме частной и общей силы тела и духа. В то время как таскали их из монастыря, ни один не тронул понятого: все они стали на колени в несколько колец кругом храма, сцепились руками и ногами и таким образом с трудом поддавались посторонней силе“. Толпа эта решилась умереть на месте без всякой обороны, заслоняя телами своими вход в церковь».