Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

Насколько я помнил, у его двоюродного деда свободного времени не было никогда. Мистер Тепович всегда едва-едва успевал сделать все, что нужно было сделать. И мой дедушка тоже. Мне стало любопытно, откуда взялось все это свободное время.

— Интересно, сколько тут метоварен, — сказал я.

— Понятия не имею. Я знаю только то, что до меня доходит, а доходит до меня немногое.

«Не могу помочь, начальник. Я тут вообще не при делах».

— Но если тебе повезет и ты спросишь верного человека, — продолжил Рэй, — он, должно быть, скажет тебе, что это единственное, в чем он когда-нибудь был хорош. Единственное, что у него получается.

Деревья перешептывались, лаская листвой скворечники-горлянки.

— Быть может, он даже скажет, что это святое дело.

Этого я услышать не ожидал.

— И кто же его освятил?

Колебание и неуверенность Рэя показались мне первыми искренними выражениями на его лице с тех пор, как разговор свернул в это русло.

— Сильные мира сего, наверное. Не правительство, не такого рода сильные. Что-то… выше них. — Он запрокинул голову, выпятив свою широкую челюсть с колючей бородой, и, хмурясь, уставился в небо. — Представь себе, что глубоко в лесу есть место, куда никто не забредет случайно. Оно не большое, но и не слишком хорошо укрытое. Теперь представь, что туда заносит команду из управления шерифа. Они проходят в двадцати, в пятнадцати футах от него — и ничего не видят. А теперь представь, как то же самое случается с группой парней, у которых на куртках нашивки УБН. Все они просто проходят мимо, будто там ничего и нет.

Он к чему-то вел, но я не понимал к чему. Наверное, Рэй и сам не понимал. Говорят, что если проведешь в тюрьме достаточно лет, то станешь свидетелем странных событий, объяснить которые почти невозможно, и хоть сам я ничего не видел, но рассказы до меня доходили. Быть может, Рэй тоже об этом слышал и искал… кого, человека, который его поймет?

— Я не знаю, как еще можно назвать такое место, — сказал он, — если не святым.

— Для человека, до которого немногое доходит, ты на удивление информирован.

Взгляд Рэя вернулся на землю, а маска — на лицо.

— Может, я слышу и больше, чем признаюсь. — Он направился к дому своей двоюродной бабушки. — Будь здоров, Дилан. Еще раз соболезную насчет Эви.

— Слушай, Рэй. Глупый вопрос, но… — начал я. — Твоя тетушка Полли, или бабушка, или мама, или еще кто-нибудь… они тебе в детстве не рассказывали истории о Лесовике?

Он покачал головой.

— Не-а. Я только лесников знаю. — Он сделал еще несколько шагов и остановился, как будто в голове у него всплыло что-то, о чем он не вспоминал лет двадцать. — Хотя, кажется, я помню, как тетушка Пол рассказывала мне о каком-то Старике Ореховые Кости. Какую-то чепуху. «Высокий, как облако, маленький, как орешек» и прочая белиберда. Сам знаешь, старушки иногда чего только не наплетут.

— Ага.

Рэй, похоже, складывал воедино разрозненные обрывки воспоминаний.

— Одна история нас больше всего напугала — тетушка Пол клялась, что это правда, что это случилось, когда она была девочкой. Одна компания самогонщиков нализалась собственного продукта и не уследила за огнем под перегонным кубом. Сгорели несколько акров леса, и поля, и парочка домов. Она говорила, что, когда их нашли, они лежали в ряд — кто-то размозжил им кости рук и ног, а вместо них воткнул ореховые ветки… вроде как пугалам. Якобы так Старик Ореховые Кости и получил свое имя. Я всегда думал, что она просто хотела запугать нас, чтобы мы не отлынивали от работы.

— Со мной бы сработало, — сказал я.

Рэй усмехнулся.

— Вот что я тебе скажу: коровам не часто приходилось ждать, чтобы я их с утра подоил. — Он посерьезнел, почесывая бороду. — А с чего ты вдруг об этом спрашиваешь?

Я махнул на дом.

— Сам знаешь, каково это — вот так прибираться в доме. Какую вещицу ни перевернешь — из-под нее воспоминания выползают.

* * *

Позднее я часто возвращался мыслями к тому, что сказал, когда мы с Джиной только-только вошли в дом и увидели бабушкино кресло: казалось, будто она дочитала книгу, отложила ее и спокойно решила, что сегодня хороший день, чтобы умереть. Такие фантазии успокаивают, но, может быть, так оно и было на самом деле. Она не теряла связи с нами, своими детьми и внуками, хоть нас и разбросало по стране. Она знала, что у меня скоро будет отпуск, знала, что он наложится на отпуск Джины.

А мы были ее любимчиками. Даже миссис Тепович это знала.

Поэтому мне хочется думать, будто бабушка верила, что, если изберет верное время, первыми в доме окажемся мы с Джиной. Она не могла хотеть, чтобы это была моя мама. Не могла хотеть, чтобы первым на чердак поднялся мой отец. Некоторые вещи слишком жестоки, какая бы за ними ни скрывалась любовь.

Возможно, она думала, что мы скорее поймем это и примем. Потому что мы были ее любимчиками, и, хоть мама и выросла здесь вместе с моими тетями и дядями, все они прожили вдали от лесов гораздо дольше, чем мы, бабушкины внуки.

Когда уютный покой субботнего дня разлетелся на осколки, мы с Джиной были в разных частях дома. Я перебирал в кладовке прошлогодние консервы и как раз обнаружил древнюю стеклянную банку, полную монет, когда сверху донесся дрожащий крик. Я подумал, что Джина наткнулась на дохлого енота, на гнездо с высохшими трупиками белок… на что-нибудь из того, что порой обнаруживается на деревенских чердаках.

Но когда Джина спустилась за мной, лицо ее было бледным, а голос таким тихим, что я едва его слышал. «Шей, — говорила она, или пыталась сказать. — Шей». Она повторяла это снова и снова, через силу, глядя в никуда. «Шей».

Я не верил ей, пока поднимался на чердак по складной лестнице; не верил, пока шел по грубым скрипящим половицам, сгибаясь под скатом крыши, окруженный полумраком, паутиной и запахом вековой, казалось, пыли. Но, проведя на коленях пять, а может, и двадцать минут, я поверил, пусть даже окружающий мир окончательно утратил смысл.

На чердаке был свет, тусклый, сочившийся сквозь маленькие треугольные окошки в крыше. И воздух, проходивший сквозь реечные отдушины с обоих концов. И тело моей сестры на раскладушке между побитым жизнью чемоданом и башней из картонных коробок, укрытое натянутой до груди простыней.

Простыня не была ни пыльной, ни пожелтевшей. Она