Холодные близнецы - С. Тремейн

Все здесь более мрачное, чем кажется на первый взгляд. Порой вещи и отдаленно не похожи на то, что ты о них думаешь, а порой то, что ты считаешь реальностью, даже не существует в природе.

Мама, я теперь невидимка?

Я открываю ноутбук и, потягивая кофе, отсылаю целую кипу неотложных писем, а затем провожу небольшое исследование в области защиты детей и жестокого обращения родителей. Это тяжко – мне попадается много слов, которые я бы не хотела читать. «Полиция», например. Через час я связываюсь со своим солиситором – готовлюсь к разделу имущества и разводу. К перемещению от «папы».

И вдруг я чувствую в кармане джинсов вибрацию. Я вынимаю мобильник и сглатываю привкус тревоги.

Шесть пропущенных звонков.

И все – из «Кайлердейла». За последние двадцать минут. Я ставила телефон на беззвучный режим и проворонила вибровызовы – настолько была поглощена Интернетом и своими размышлениями.

Во мне будто что-то ломается, и меня пронзает ужас: я понимаю, что с Лидией случилась беда. Я должна спасти ее. Я швыряю деньги на стол, выбегаю из кафе, прыгаю в машину. Газ в пол – и обратно на полуостров Слейт.

Я разгоняюсь до предела: овцы в мокрых полях вдоль дороги бросаются в разные стороны, из-под колес летит гравий, меня заносит на поворотах. Возле «Кайлердейла» я торможу. Сейчас школьная перемена, и до меня доносятся громкие голоса – дети то ли скандируют, то ли поют.

«Боган, боган, боган!» Во дворе полно учеников, они куда-то тычут пальцами и твердят, как заведенные: «Боган, боган!»

Ясно. В основном они сгрудились у беленой кирпичной стены и смотрят в окно на первом этаже. Да что у них вообще происходит?

Я распахиваю ворота на игровую площадку, что в обычное время запрещено, но сейчас экстремальная ситуация, и мне наплевать. Я протискиваюсь сквозь толпу школьников, а они все орут и повторяют, как безумные, под окном в беленой кирпичной стене: «Боган! Боган! Боган!»

Кто-то из учителей пытается успокоить детей, но они неуправляемы – они в панике, в истерике и не слушаются взрослых. Что случилось? В чем дело?

Я подбегаю к окну и заглядываю через стекло. В комнате – не то в офисном помещении, не то в классе – сжалась в углу Лидия.

Она совсем одна, она прижала ладони к ушам, чтобы не слышать жуткой какофонии, этой коллективной травли. По ее лицу струятся слезы, она беззвучно плачет в своей пугающей манере, и я стучу в стекло, пытаясь дать Лидии понять – я здесь, мама пришла – но Лидия не смотрит, а дети верещат «Боган! Боган!».

Я чувствую чью-то руку на плече и оборачиваюсь. Салли, школьный секретарь, обращается ко мне:

– Мы целый час пытались до вас дозвониться, мы…

– Что с Лидией?

– Никто не знает, но дети в классе во время урока очень испугались. Я весьма сожалею, но нам пришлось изолировать Лидию. Чтобы защитить ее, мы отвели ее в канцелярию, пока вы не приедете.

– Изолировать? Защитить? – Я вне себя от бешенства. – От чего? Вот как вы ее защитили – заперли одну-одинешеньку?!

– Миссис Муркрофт…

– Да вы хоть подумали, как ей сейчас страшно?!

– Но, но… послушайте, миссис Муркрофт. С ней была учительница. Она ненадолго покинула канцелярию. Мы очень беспокоимся. Мы решили позвонить вашему мужу, но…

Внутри меня все кипит, я сейчас врежу этой корове. Но в итоге я просто врываюсь в школу и рычу на молодого парня: «Где моя дочь? Где канцелярия?» Он открывает рот и молча показывает рукой направо. Я бегу в том направлении. Влетаю в пустой класс, спотыкаюсь о пластиковые детские стульчики и ведерки из папье-маше, и вот я – в другом коридоре и вижу – с табличками «Канцелярия» и «Paipearachd Oifig»,[24]и меня тошнит – насколько ненавижу гэльский язык.

Дверь не заперта, я поворачиваю ручку, и она открывается. Внутри Лидия: она забилась в угол, закрывая уши руками, светлые волосы прилипли к мокрому от слез лицу. Лидия поднимает голову и смотрит на меня, отнимает руки от ушей и, всхлипывая от облегчения, хрипит:

– Маааа-мааа!

Ужас в ее голосе и собственное чувство вины режут меня, словно нож.

– Что случилось, милая, что?

– Мама, они кричали и гнали меня, они выгнали меня сюда, они меня заперли, я очень испугалась, и…

– Теперь все в порядке, – я крепко прижимаю к груди ее маленькое тельце, стараясь лаской выгнать из нее и страх, и тяжелые воспоминания.

Я приглаживаю ее пряди, убирая их с лица, целую ее – раз, другой, третий – и говорю:

– Я забираю тебя отсюда прямо сейчас.

Она моргает, надеясь и не веря. Она совсем-совсем несчастная.

– Давай, милая, – я легонько тяну ее за руку.

Мы открываем дверь и идем обратно к школьным воротам. Нас никто не останавливает, никто даже не заговаривает с нами, все молчат. При виде нас пунцовые от стыда учителя застывают на пороге своих классов. Воцаряется тишина. Я распахиваю последнюю стеклянную дверь навстречу свежему морскому воздуху. Сейчас нам надо преодолеть путь до парковки – продраться сквозь строй детей, запертых на площадке, окруженной забором из сетки-рабицы.

Но они уже не орут, они все угомонились. Они лишь следят за нами: несколько рядов удивленных безмолвных школьников.

Я залезаю в машину, пристегиваю Лидию, и мы молча едем по извилистой трассе в Орнсей. Лидия начинает говорить только тогда, когда мы плывем на Торран.

– А мне завтра надо опять идти в школу?

– Нет! – выпаливаю я, пытаясь перекричать звук подвесного мотора и возбужденный плеск волн. – Хватит. Мы найдем тебе другую школу.

Лидия кивает, ее лицо скрыто капюшоном. Когда мы подплываем к маяку, она отворачивается и смотрит на воду. О чем она думает? Что она пережила? Почему взбесились дети?

Когда мы пристаем к острову, я вытягиваю лодку на сушу, и мы с Лидией идем домой.

Очутившись на кухне, где я разогреваю консервированный томатный суп, нарезаю «солдатиками» хлеб и мажу его маслом. Привычная пища. Помогающая успокоиться.

Мы с Лидией сидим за обеденным столом в нашей столовой, где на стене нарисован шотландский танцор. Меня что-то пугает в этой картинке – сильнее, чем обычно. Суть в том, что рисунки возвращаются. Я закрасила их почти до половины, но танцор и русалка видны из-под всех слоев краски. Надо было взять кисть побольше.

Танцор глядит на меня, бледный и загадочный.

Лидия почти не пробует суп. Она макает хлеб в тарелку и съедает половину «солдатика». Красная томатная жидкость похожа на кровь.

Моя дочь опускает голову и спрашивает:

– Можно мне пойти в свою комнату?

Мне хочется сказать ей «да». Пусть выспится и забудет этот день. Но сперва мне нужно кое-что выяснить: