Завещание Шекспира - Кристофер Раш

– Хороших актеров я определяю с одного взгляда, – сказал он. – Ты не из их числа.

Я отвернулся.

– Но знаешь, на следующей неделе мне понадобится кровь для новой пьесы – чертовски хорошей пьесы…

Я спросил его, как она называлась.

– Отличная вещица одного юного безумца и этого – ну, одного из этих – ты сам понимаешь. Так что, если тебе когда-нибудь доведется с ним встретиться, держи задницу поближе к декорациям.

Я спросил его, кто был автор пьесы. Бербидж всегда недоговаривал, такова уж была его натура.

– «Тамерлан» – это нечто! – сказал он. – Запомни – ведра крови. А пока – ни с места, посторожи мою лошадь.

Я остался стоять с его лошадью и до самого вечера не сдвинулся с места. Пока не появился Бербидж, мы с лошадью сходили по малой нужде один раз вместе и два раза по очереди, а лошадь сходила и по большой тоже – мне на башмаки. К этому времени они и так уже ни на что не годились, вымоченные в моче, измазанные фекалиями, жиром и требухой убитого мною скота. Пока я там стоял, мне пригрезились новые сапоги. На Бербидже была превосходная пара. Они сразили меня наповал, когда я смотрел, как он энергично зашагал в «Театр» сообщить актерам о сногсшибательной новой пьесе. А еще я подумал, как было бы прекрасно смело войти в это здание в новой паре сапог, помахивая рукописью дерзновенной новой пьесы, которая покорит сердца зрителей.

Бербидж дал мне мою первую работу в театре. Я присматривал за лошадьми господ в сапогах – повес, которым было лень пешком перейти Мурфилдс и Финсбери, особенно в распутицу или в весенние заморозки. Деревенский парень Уилл ловко управлялся с лошадьми, как истинный чародей. Я не просто присматривал за ними, я их чистил и холил, наполнял их подергивающиеся уши словами, ведь стрэтфордский олух был еще и кудесником слов. Я вполголоса напевал сонеты в их прислушивающиеся гривы. Впрыгнув в седло, я мгновенно превращался в принца или короля Англии. Я видел Гарри молодого в шлеме, Меркурием крылатым над землей взлетев, вскочил он так легко в седло. Легко галопируя по булыжнику, который пел под гарцующими копытами, и придерживая поводья, я обращался к своим войскам – английской армии перед Гарфлером[111]: «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом!.» Я слышал возгласы и упивался аплодисментами зрительного зала, околдованного словами всадника. Хозяева лошадей выходили из театра довольные, что об их лошадях славно позаботились, и щедро платили. А я нанял мальчишек-попрошаек, чтобы управляться с большим количеством лошадей. Мальчишку можно было нанять за какой-нибудь грош, а крупица ума в бизнесе могла превратить пенс в шиллинг, а шиллинг в фунт. Я снял приличную комнату, купил себе лошадь и, наконец-то, пару отменных сапог.

Тем дело не закончилось. Бербидж подбросил мне еще работенки. Я приносил для него театральные костюмы, меня посылали за хлебом и пивом, яблоками и апельсинами, сыром и орехами. Но к этому времени я уже работал под крышей театра. Когда он пустел, я выходил на сцену и потрясал воображаемую публику. Однажды, когда я усердствовал подобным образом, неожиданно вошел Бербидж.

Он открыл рот и удивленно уставился на меня.

– Черт тебя подери! А это откуда?

– Да так, услышал где-то, – промямлил я.

– А почему я этого, черт тебя побери, не слышал? У тебя, должно быть, хорошие уши, малец. Ну-ка, прочти еще.

Сам он был неважным декламатором и решил, что я читаю весьма недурно. С этого времени я начал помогать суфлеру, вводил актеров, давал сигналы к репликам, дублировал заболевших или опоздавших, страдающих похмельем или французской хворью, играл крошечные рольки, подметал сцену и даже присматривал за кассой по поручению Бербиджа, никому не позволяя запускать в нее лапу. Властитель Бербидж верил мне целиком и полностью. Короче говоря, я тоже превратился в чудесного и незаменимого человека. За какие-то пятнадцать месяцев я стал актером.

И человеком Бербиджа.

– Только, пожалуйста, не говори, что игра не стоила свеч!

Без всяких сомнений, работа моя была самой низменной поденщиной, какую только можно себе представить: летняя пыль и солнечные ожоги по дороге на провинциальные гастроли, когда ты тащился пешком из деревни в деревню за кусок сыра, кружку молока и пару шиллингов наличными; возвращение назад в дождливый Лондон с наступлением холодов в октябре; зимой битком набитые гостиницы с пьяницами, клопами, дымом и гарью и немногочисленными зрителями; короткая прохлада весной в настоящем театре – и снова гастроли, пешком через чертополох, по коровьим лепешкам, чесотку – назад к деревенщине, из которой я вышел.

Однообразная зубрежка текста к утренним репетициям спектаклей после полудня, каждый день, кроме воскресенья, поспешное сочинительство пьес каждые два дня, мы давали пятнадцать пьес в месяц – половина из них новые; десятки ничтожных ролей, разложенные по полочкам мозга, благодаря натренированной памяти школяра. В мирном сне я искал успокоенья от будничных забот и суеты. За самый первый сезон я влез в шкуру сотни разных персонажей. Я перестал понимать, где истинный я. А ведь в то время я был всего лишь одной из бессчетных бесплодных бледных лун сцены. Истинные звезды удерживали в своей голове пять тысяч строк в неделю.

Нет, сцена была далека от того широкого приятного пути, который, брызжа слюной, громко проклинали пуритане, – дорога, усыпанная первоцветами. Какая чушь! Если это и была дорога, то, в моих воспоминаниях, холодная и слякотная, когда я устало тащился за промокшей повозкой, через мокрый снег, град, дождь и завывающий ветер. Дождь и ветер были единственной аудиторией, за присутствие которой актер мог поручиться. Они были его товарищами и братьями по изгнанию, они были советчиками, которые напоминали мне, кто я такой. И снова в дорогу, ребята, в моросящий дождь, где, как я уже сказал, было совсем немного первоцветов. Сводников и проституток – да, и тучи попрошаек и всякой другой сволочи, но, если актерство было усыпанной цветами стезей к вечному огню ада, где-то по пути я, должно быть, свернул не в ту сторону. Ничего себе развлечение! Мне достались закоченевшие ноги и отмороженные пальцы, колени, заледеневшие, как полюса земного шара, облупившийся, шмыгающий, сопливый нос, красный, как морковка, понуренная голова, согбенные плечи, скрип вращающихся колес телеги, ползущей по колеям и ухабам, мертвые крысы и замерзшее дерьмо вдоль дорог, и какой-то идиот, поющий все ту же чертову песню, никчемный болван!

Каждый распроклятый день! Когда сырость пронизывает тебя до костей, трудно согреться до самой весны, и кишки синеют, когда мартовские ветра задувают тебе в задницу сквозь дырявые лохмотья. Вот тогда-то ты подхватываешь горячечную простуду и уж мало не покажется.