Дело марсианцев - Олег Никитин

– Дай тебе Бог здоровья, юноша, – перекрестился старик, подметив интерес поэта к своей персоне.

– И тебе, отец. – Тихон опустил в ермолку алтын.

Часто ему батюшка вспоминался, когда он нищим жаловал, и слова родительские. «Велено давать просящему, – говаривал Иван Балиор. – Помощь ближнему словно магнит Духа Божьего привлекает, особливо когда одаряешь монеткою из искреннего к бедному человеку сочувствия, и бывает от Духа того подлинное просвещение».

В углу, как обычно, коротал время за кружкой медовухи бывший купец Парнушин. Граф Балиор взял бокал поддельного токайского вина и сел к нему. Купец был одет еще хуже, чем в прошлый раз – его вретище скоро грозило расползтись по швам, а ведь близилась суровая рифейская зима! Видать, кунтуш его, и мужицкие порты, и красная рубаха, что зияли дырками и небрежными заплатами и в которых он «щеголял» во время предыдущей встречи с графом, вовсе рассыпались.

Остроту взгляда тем не менее этот опустившийся мужлан не утратил, приветив поэта такими словами, произнесенными шепотом:

– Что это вы, Тихон Иванович, в таком загадочном виде гуляете?

– Неужто борода отстала?

Он поправил за ухом хлястик, и Парнушин поднял большой палец – дескать, теперь гораздо лучше. Поспешное бегство от капрала плохо повлияло на маскировку.

– Чем нынче интересуетесь, ваше сиятельство? Или опять Манефою Петровной?

– Почти… Что-нибудь о самом Петре Дидимове слыхать?

Парнушин, по своей гадкой привычке, выжидательно уставился в коновку, и пришлось поэту кивнуть – видать, кое-какие сведения и вправду имелись. Бывший купец расторопно метнулся к кравчему и наполнил сосуд вожделенной влагой.

– Сегодня рано утром он с комендантом Бужениновым воротился откуда-то с юга, – как можно тише проговорил осведомитель. – То ли от Струйского, то ли еще откуда, непонятно. За каретой скакало еще пятеро, похожих на чиновников с дидимовского завода. Это я своими глазами видел…

– А был среди них усатый с костлявым носом, мерзкий такой?

– Точно, был, – удивился Парнушин. – Мне он тоже не понравился. Вот он-то непременно у Дидимова служит, сколько раз видал, как из заводских ворот выходит. У самого Пьера стрижется, кстати.

Тихон похолодел. Все его благостные чувства словно съежились под натиском зимней стужи, а довольство от удачного дня превратилось в тревожное недоумение.

– А Манефа?

– Не замечена. Может, она и сидела в углу кареты, но это вряд ли.

– Да как ты их разглядел-то? – попытался уцепиться за остатки своего спокойствия Тихон. – Через дверцу?

– Господину полковнику сильно нездоровилось, и он поминутно останавливал возницу, очень уж трясло на прошпекте, – прищурился бывший купец. – Кричал громко и ругался, и дверцу нараспашку держал, чтобы дышалось легче.

– А Дидимов?

– Тоже был не слишком хорош, в помятой одежде, но улыбался. Даже порой хохотал вельми оглушительно, будто был чем-то до крайности доволен. Это очень странно для безутешного отца, верно?

– Напились у Струйского…

– Того не видал, не скажу, а расспросить народ времени не было.

Творилось нечто загадочное! И графу Балиору с каждой минутою казалось все навязчивее, что он по своей воле забрался в кокон самоуспокоения и не ведает чего-то крайне важного – так муравей может нежиться на солнышке и не замечать лошадь, что пасется рядом с ним и готовится слопать пучок травы, ставший муравью прибежищем.

Метафора была очень неприятной и словно окунула поэта в прорубь вместе с его черным париком.

– Что-то вы прямо с лица спали, ваше сиятельство, – сказал с тревогой бывший купец.

– Оголодал, не иначе…

Поэт подозвал мальчонку и заказал уксовника с галантином, а также повторный бокал вина. Разочарование и нешуточная тревога настолько овладели им, что требовалось немедля погасить их доброй трапезой, а трактир этот позволял искусно приготовленной пищей забыть обо всем, хотя бы на время.

Парнушин же тактично допил медовуху и отбыл по своим таинственным делам, напоследок заверив графа, что маскировка для полутемного заведения вполне пригодна, а вот при свете дня лучше избегать близкого общения.

Поглощая яства, Тихон напряженно размышлял. Радостный облик Дидимова поутру и его рандеву, очевидно начавшееся с вечера, с комендантом наводили на самые печальные выводы. Судя по всему, ватаге кошевников удалось-таки повторным набегом на Облучково обнаружить Манефу Петровну. Очень может быть, что и осведомители полковника из мещан участвовали в ее поисках, раз их начальник лично побывал на пьяной сходке с заводчиком.

С чего бы им иначе пировать? Не иначе, Манефа заново найдена и взята под опеку, а значит, и несчастный влюбленный механик схвачен в оборот и уже пребывает в силках Управы, пусть и не помещен пока в острог! Предполагать можно было самое худшее – а именно, вся цепочка событий от умыкания девицы до ее прибытия в усадьбу Маргариновых уже ясна Дидимову и коменданту, оттого и радостно им. Может, и пьянствовали они не у Струйского, а в самом Облучково, да с довольной Манефою!

– Все было напрасно… – в отчаянии прошептал Тихон, невидяще глядя в окно, на заведение парикмахера Пьера. – Глупости сочинял, карты Буженинову все раскрыл, о благе отчизны и губернии пекся… И что же?

Он впился зубами в кусок мяса и яростно зажевал его.

Вся эта эпопея от начала до конца привела поэта в такое глупое положение, что ему стало нестерпимо стыдно и больно. Послужить игрушкой в руках вздорной девицы и ее коварного папеньки, явить себя полным глупцом и болваном! Биться насмерть за спасение прекрасной девы, горячо вещать перед лицом полковника об опасности похищения – и все это лишь для того, чтобы в конце концов ощутить себя сусликом на пути псовой охоты!

«Так нет же, не бывать этому!» – скрипнул зубами от гнева граф Балиор.

– Что, мясо жесткое? – испугался очутившийся подле него служка, но поэт так глянул на него, что мальчика словно ветром сдуло.

Вот только чему не бывать? Умыканию князя Санковича или насмешкам над доблестью поэта? Ни то, ни другое Тихону крайне не нравилось. Нельзя сказать, что Антиох Санкович, довольно спесивый и пожилой человек, вызывал у него откровенную симпатию, однако и неприязни он не внушал – да и с чего бы, раз отдал беззаветному служению Императрице, в том числе и на воинском поприще, лучшие годы? Кроме того, князь с редким благодушием, насколько знал Тихон, относился к его поэтическим экзерсисам, и даже цитировал в мужской компании удачные, на его взгляд, стихотворные пассажи. Был не чужд земных удовольствий, словом, и оттого казался особо человечным по сравнению с выскочкой-бароном Дидимовым. Того-то, похоже, распирало от желчи по поводу собственного низкого происхождения.

Но больше всего графа Балиора обозлило отношение к его персоне. Положим, он сам виноват, что влез в чужие политические игры… А все ж таки обидно, черт побери, когда тебя за бестолковую пешку держат, которой довольно наплести с три короба – и вот она умиротворенно оседает в тиши поместья!