Честь – никому! Том 1. Багровый снег - Елена Семенова

Когда Арсентьев поступил в академию, то хотел взять жену с собой в столицу, чтобы она развеялась, отдохнула от хозяйственных забот. Но Аля лишь покачала головой:

– На кого же я дом оставлю? И пап`а совсем нездоров. Нет, худо будет, Славушка. Ты поезжай, а я тебя проведать приеду как-нибудь.

Жаль было расставаться, а понимал Ростислав Андреевич, что жена права, и не мог не восхититься её самоотверженности. Аля приезжала в Петроград два раза. Во второй – пробыла там целый месяц, и каким счастливым был он для них обоих!

А потом было прощание в имении… Отец стоял на увитом плющом крыльце, опираясь на массивную трость. Ростислав Андреевич вскочил на коня и шагом поехал по аллее к воротам. Аля шла рядом, сжимая его руку и не сводя с него глаз. Этой ночью она не спала ни секунды. Утром, когда Арсентьев неспешно завершал свой туалет, Аля надела ему на шею крохотный образок Святого Серафима, которого считала своим покровителем:

– Вот, теперь ничего не страшно… Батюшка не попустит худого. Он тебя защитит…

У ворот Арсентьев остановился, нагнулся, крепко обнял жену, поцеловал её, сказал что-то ласковое и пришпорил коня. А она осталась стоять у ворот, крестя его вослед и тихонько шепча молитвенные слова.

Домой Ростислав Андреевич добрался уже поздней осенью, когда Временное правительство пало, и власть захватили большевики. Он приехал дождливой, холодной ночью. Лошадь устало трусила по дороге. Вот, наконец, показались знакомые очертания усадьбы: ворота, уже почти обронивший свой золотисто-багряный убор сад и… И тут у капитана оборвалось сердце. Он не увидел своего дома. Дома, в котором прошли его лучшие годы, дома, где жили несколько поколений его предков, дома, где ждала его семья… Чёрный обугленный остов взирал на него потухшими глазницами выбитых окон… Поражённый страшной догадкой, Арсентьев покачнулся в седле. Он слабо тронул повод коня, въехал в деревню, спешился, прошёл, не чувствуя ног, до избы кормилицы, привязал лошадь к забору и постучал в окно. За окном блеснула свеча, и в омытом дождём стекле показалось дряблое старушечье лицо, вдруг исказившееся испугом и мертвенно побледневшее.

Дверь отворилась, и Ростислав Андреевич вошёл в горницу. Кормилица, вся седая, в одной холщовой рубахе, босая, дрожала, прикрывала рукой рот, из выцветших глаз её ручьями лились слёзы. С печи свесились две любопытствующие мальчишеские головы.

– Брысь, негодники! – шикнула на них старуха и задёрнула занавеску.

Арсентьев бессильно опустился на лавку, поднял на неё глаза и спросил глухо:

– Никитична, где же все мои?..

Кормилица опустила голову, заплакала ещё горестнее:

– Сыночек мой, родимый мой, всех порешили злодеи! С неделю назад это было… Приехали эти самые антихристы… большаки… Главный у них вёрткий такой, чисто как бес, что в нашей церкви на иконе в аду намалёван… Чёрный такой, бородёшка козлиная, руками машет… Злющий, не приведи Господь! Фамилия ещё не наша какая-то… И выговорить-то неприлично… Не то Липсхер, не то… Как он пошёл со своими тут орудовать! Сход собрали, орут: «Теперь ваше всё! Берите и владейте на вечные времена!» Ну, а наши-то дурни наслушались – что дьявол их обуял. Разгорелись! Как попёрли на усадьбу-то… А батюшка твой, Андрей Петрович с норовом был, за ружью схватился, пошёл на них: «Всех, – шумит, – перевешаю, сукиных детей! На кого руку поднять удумали?!» А этот, прости Господи, главный ихний, щёлк из пистолета и убил родителя твоего… А наши-то от вида крови, что волки, совсем обезумели. А барыня-то, голубушка, от Андрея Петровича не отходила… Так они и её… И привратника… И отца Филарета… Всех забили, Царствие им небесное! А потом грабить кинулись… Телегами всё добро из дома вывозили… А потом подожгли… Так полыхало! Господи! Такое зарево стояло… А твоих мы с дедом Калиной у церкви похоронили… Ночью, чтобы не увидел никто…

У Арсентьева потемнело в глазах. Он хрипло застонал и закрыл лицо руками. Никитична осторожно подошла, стала гладить его по голове, как когда-то в детстве, причитая:

– Сирота ты мой болезный, горюшко-то горе… Сохрани тебя Царица Небесная!

Ростислав Андреевич поднял на неё потемневшие, мутные, ничего не видящие глаза. Старуха вдруг отдёрнула руку и прошептала, испуганно расширив глаза:

– Гляжу теперь на тебя и думаю: уж лучше, если и тебя порешат… Ведь мы тебя так обидели, так обидели, что ты и в жизнь нам не простишь!

Арсентьев тяжело поднялся:

– Замолчи, ради Христа… Что ты говоришь!

Кормилица грузно рухнула на колени, обняла его ноги, зарыдала отчаянно:

– Прости, касатик! Прости, сыночек ты мой родненький! Мои оба уже в земле лежат… На войне убило… Так я рыдала по ним, а сейчас думаю – может, к лучшему… Лучше так, чем мне бы увидеть, как мои сыночки зверями и кровавыми убивцами сделались… Прости, родимый! Всех нас прости! Не мсти никому, Христа ради… Прости-и-и!

Ростислав Андреевич оттолкнул старуху, побрёл, шатаясь, к двери:

– Прощай, Никитична…

– Куда же ты, сыночек? Ведь ты промок до нитки… Простынешь… – бормотала кормилица. – Давай я самовар поставлю, накормлю тебя… Согреешься, отдохнёшь…

Арсентьев ничего не ответил. Выйдя на улицу, он отвязал коня, вскочил на него и пустил рысцой. Дождь хлестал в лицо и смешивался со слезами. Ростислав Андреевич не знал, куда и зачем он гонит измученного коня: лишь бы подальше от страшного пепелища… В ту ночь он стал наполовину седым, а сердце его словно окаменело. Ждать от жизни капитану больше было нечего. Он ни на что не надеялся в будущем, а от прошлого у него не осталось ничего, кроме образка, повешенного ему на шею заботливыми руками жены. Словно живой мертвец Арсентьев взирал на мир, ставший в одночасье непроглядно чёрным, как пепелище отчего дома, мир, в котором он оказался лишним. И лишь одно желание жило в нём: до последней капли крови биться с теми, кто уничтожил его жизнь, отнял у него всё – дом, семью, Родину, надежду…

В таком состоянии Ростислав Андреевич прибыл в Новочеркасск и вступил в Добровольческую армию. Через несколько дней в расположение Первого Офицерского батальона пришёл прибывший на Дон Антон Иванович Деникин. Командир легендарной «Железной» дивизии, генерал, открыто и резко выступивший против развала армии, Бердичевский, а после Быховский узник, ближайший сподвижник Корнилова – он был встречен офицерами с большим энтузиазмом. Антон Иванович неторопливо переходил из комнаты в комнату, разговаривая с ними, изучая быт невеликого пока наличного состава будущей армии. А за ним крупными, нервными шагами шёл до чрезвычайности странный человек. Он не носил ни усов, ни бороды, но явно не брился уже больше недели, был одет в обветшалый, не по росту пиджак и обшарпанные, с длинной бахромой брюки, держал себя свободно и отличался большой живостью. Характерная фигура и мимика незнакомца показалась Арсентьеву до боли знакомой. Этого человека он, абсолютно точно, видел прежде. Но где? Капитан напряг память, и перед взором, как наяву, встала аудитория Николаевской академии, оживлённые слушатели и молодой генерал с угловатыми движениями, легко поднимающийся на кафедру… Марков! Возможно ли? Без усов и бороды, без эполет, аксельбантов и георгиевского оружия, в столь своеобразном наряде – Профессора, как с уважением прозвали Сергея Леонидовича за всестороннюю образованность и солидный преподавательский опыт в армии, признать было трудно. Но Арсентьев узнал, а, когда генерал, принятый офицерами за адъютанта Деникина, задержавшись в комнате, заговорил, сомнений не осталось, и в душе Ростислава Андреевича впервые за последние чёрные недели шевельнулось радостное чувство: жив удивительный лектор и бесстрашный командир, прославившийся на фронте рядом славных дел…