Последняя черта - Феалин Эдель Тин-Таур

Она тяжело дышала, вертелась вокруг, заражалась и осознавала, что испытывает восторг. Серые глаза полыхали неистово, остервенело. Она чувствовала, как в груди не разжигается пожар, но пробуждается давно спящий вулкан, готовый взорваться пеплом и лавой.

Вот так вот, стоять перед огромной толпой — самый большой страх из всех. Быть на виду, под пристальными взглядами. Но Мел не было страшно. Её целиком и полностью захватили чувства, закрутили вихрем, вспыхнули воспоминаниями и вырвались наружу.  

— Заебало!

— Так какого хрена мы сидим по норам?! — вклинилась Марципан. — Почему?! У нас есть, у нас появился шанс всё исправить! Они, — подняла палец вверх, — собираются сделать нас точками на своих радарах! Заставить вживить чипы в каждого человека! Понимаете?!

— Завтра будут судить девушку за убийство, которое она не совершала! — перехватила Меланхолия. — За убийство того, кто был ей дорог! Эй, Грек, — указала она на одного из мужчин. — Тебе бы понравилось сесть на стул, если бы Настю вальнули, а на тебя бы повесили дело,а?

В полумраке было плохо видно, но Грек нахмурился и прижал сестру к себе.

— Я не хочу так больше жить, ясно вам всем?! Не собираюсь! Завтра я пойду туда и подохну, если нужно, но я хочу свободы!

— Да!

— А как вам такое — все наши личные данные будут под их контролем! Сообщения, документы, бабки! Всё!

— Нахер!

— Да пошли они!

— Это мы дали им право, пока смотрели и молчали! Пока что они ворвались в чужие жизни, а скоро придут по наши души! Однажды застучат в ваши двери, и вам никто не поверит! Ни один адвокат не отстоит вашу жизнь!

— ДА!

— Мы сами дали им право, пока смотрели со стороны на чужое горе! Так заберём его!

Меланхолия продолжала что-то яростно кричать, жестикулируя, вертелась на месте, выхватывая горящие яростью взгляды, и даже не заметила, как пробились слезы. Её разрывало на части, окрыляло, поднимало вверх, швыряло оземь — всё это в один миг. Дух захватывало от пережитого, а Марципан смотрела на неё со своим, особенным восторгом и нежностью одновременно. Она не узнавала привычную Мел, видела в ней, пожалуй, давно забытую Викторию, хоть и не понимала этого.

Меланхолия спрашивала, и толпа отвечала, кричала, и поднимались вверх сжатые кулаки. Подвальное помещение полнилось другими уже эмоциями, но такими же бурлящими, как и при бое.

Уставшие люди способны на многое. Сейчас Марципан видела, как их личная специфичная, жестокая семья объединяется не потому, что кого-то хотят посадить ни за что. Потому что эти люди внезапно осознали риски потерь, поняли, к чему всё это ведёт.

...И пока Марципан целовала Меланхолию под восторженный свист, пока чувствовала солёный привкус, сама Меланхолия вновь затухала, но с тёплой улыбкой на губах. И пока они обе сливались в этом — в своём выборе, любви, восторге, кто-то где-то осознавал, подбирая листовку: «Я хочу свободы».

Его всегда либо ненавидели, либо терпели специально.

Почему-то всем казалось, что быть ребёнком прокуроров — просто сказка. А если и так, то Лёха с уверенность заявлял — тянет на те, что писали некие братья Гримм. В оригинале, только вместо страшной ведьмы — мать, а серого волка заменяет отец.

У него с детства всё было. Элитный лицей, до него ещё — подготовка. Лёхе иной раз было страшно считать, сколько родаки каждый год тратили на его обучение, но он всё равно это делал и ужасался. Выходило больше ляма. Сама школа, дополнительные курсы, секции... Неизвестно, кого из него лепили и лепили ли вообще, но поначалу он даже поддавался. В начальной школе был, пожалуй, даже зазнавшимся. На него наезжали, конечно, ментовских детей недолюбливали даже среди мажоров. Он спокойно отвечал, пугал должностями родителей, а его ненавидели ещё сильнее.

Поэтому своё детство Леха ненавидит вспоминать. Ему откровенно стыдно по сей день. Не спасли даже многочисленные убеждения Дикого — единственного, кто знал, — что он был ребёнком, в жизни нихера не понимал, тем более, другой жизни и не видел.

Трампин Егор перевёлся к ним в четвёртом классе. Жил за три пизды, каждый день поднимался в пять утра, но ни разу не опоздал. Невесть как выбил бюджетное место переводом, чем бесконечно поразил учителей лицея №567, и мальчишку приняли, но предупредили — могут возникнуть конфликты на почве сильного социального расслоения. Но Егора это не пугало. Ему вообще, на самом деле, было плевать на окружающий мир — тогда его интересовали, как и Лёху, только знания.

Их не посадили за одну парту, как это обычно бывает в таких историях. Они сидели на разных концах класса, почти не говорили первые полгода — Лёха считал его странным, а Егору было всё ещё плевать — щуплый мальчишка с фальцетом вместо нормального голоса сливался с остальными одноклассниками. Разумеется, новенького травили. Не так сильно, как могли бы в школе похуже — сказывались адекватные учителя, трепетно относящиеся к каждому подопечному и пресекающие на корню любые оскорбления. Его называли нищебродом, спускали иногда тетрадки с домашкой в унитаз...

— Не смей с ним так обращаться! — однажды воскликнул Лёха, развернулся и со всей дури врезал учебным планшетом по голове однокласснику, который, пользуясь отсутствием классного руководителя, орал Егору что-то оскорбительное.

Это стало отправной точкой.

Егор не совсем понимал, почему за него вступились, но в любом случае был благодарен. Они бы обязательно пошли после школы вместе домой, но Лёху забирал водитель, а Егор шёл пешком до метро, а иногда пёрся до дома на своих двоих — зависело от того, дала мать деньги или нет.

Их дружба не начиналась стремительно и броско, дерзко. Лёха все ещё оставался сыном прокурора, а Егор — очень хитрым сперматозоидом, который обошёл подпольный аборт и вполне законную спираль. Их одинаково любили, но требовали по-разному. От Лёхи — всё, а от Егора — хотя бы что-то, но он упорно желал доказать, что чего-то да стоит. Вот и доказывал.

С тех пор их сталкивало ещё несколько раз. Ставили в пару на каких-то уроках, давая совместные задания, или Лёха опять заступался. По какой-то причине он ни в какую не мог смотреть на это отвратительное поведение. В голове всплывал закон о не оскорблении личности, за который полагался срок, и он не понимал, почему их никаких не наказывают. Отец же говорит, что закон — это его работа и он важен, так почему одноклассники на него плюют?

Они не заметили, как стали говорить между собой чаще. Обсуждать материал, полученный на уроке, потому что было больше нечего обсуждать. Как стали садиться подальше от остальных в столовой. Иногда перебрасывались сделанной пополам домашкой — в особенно ленивые дни, когда после тяжёлого дня не хотелось ничего, кроме как отдохнуть. У Егора были небольшие проблемы с математикой, а у Лёхи — с биологией. Так они и подтягивали друг друга, помогали, кто чем горазд. Внезапно оказалось, что даже у таких разных детей может найтись много общих тем для разговора.