Последний остров - Василий Тишков

— Ты заходи, Михалко. А то ведь спасу нет от ворчни моей старухи. Хоть вразуми ее, что не притворяюсь я, а взаправду хвороба одолела.

— А ты ни бабке, ни хворобе не поддавайся. Не маленький, учить-то тебя. Соображать должон маленько.

— Ишь ты, как говорить навострился, — довольный таким разговором, усмехнулся дед Яков. Он половчее устроился, натянул на себя лоскутное одеяло, успокоенно вздохнул. — Спасибо, что зашел да накормил меня. Куда с добром теперича.

— Ну так побежал я. Будь здоров, Яков Макарович.

— И ты будь здоров, Михаил Иванович.

Мишка вернулся к себе во двор. Хоть и нагнал бодрости на старика, однако тревожился, как бы печь да старуха не приворожили деду Якову проклятущей лени. Это сейчас ему — нож острый. Забьет себе старый голову думками да обидами, о сыне без конца горевать станет и совсем от работы отобьется. А ведь он сам говорил: пока в работе человек, он живет, а как только сомнение нашло, пиши пропало. Решил Мишка почаще к соседу наведываться, тормошить его, про лес байки рассказывать, чтобы отвлекался старый от горя, чтобы в лес его опять потянуло.

Управы по хозяйству сегодня было немного. Еще с утра Мишка вычистил у коровы и задал корму Игреньке. Мерин-трехлеток, которого молодой лесник получил в лесном управлении по первому снегу, оказался спокойным и доверчивым. Он всегда тихо и призывно ржал, завидев хозяина, тянулся храпом в ладони. Если в них держал Мишка ломоть черного хлеба, Игренька нежно забирал его мягкими губами и кивал в знак благодарности.

Пора было гнать корову и лошадь на водопой. Мишка выпустил их и, взяв пешню с лопатой, направился проулком на озеро. Следом, как повелось уже за несколько месяцев, шествовал Игренька. Пеструха была замыкающей.

У проруби Мишка расширил пешней края, лопатой выбросил талый снег и льдистую крошку. Сразу же к воде припала Пеструха. Пила торопливо, со вздохами, часто облизывала шершавым языком влажную морду. Напившись, стояла здесь же, не отступая ни на шаг. Вытянув шею, она блаженно пережевывала свою жвачку, согревая охолонувшие зубы.

Игренька тем временем с другой стороны проруби чуть сгибал в коленях одну ногу и осторожно кончиком мягких губ прикасался к парившей воде. Пил он долго без перерыва.

К дому направлялись другим порядком: сначала торопилась Пеструха, за ней Игренька, а замыкал шествие хозяин. Пеструхе часто приходила в голову блажь, и ей хотелось порезвиться. Она поднимала хвост, взбрыкивала задними ногами и делала несколько скачков в сторону. Конечно, тут же утопала по брюхо в глубоком снегу.

Игренька останавливался, поднимал голову и удивленно смотрел большими агатовыми глазами на шалунью, ждал, пока та бесславно выберется из снежного плена на тропинку.

Загнав скотину на место, Мишка покормил собак, отрубив им по куску мерзлой требухи. Собаки еще только подрастали. Взял их Мишка в своем управлении на станции, когда получал коня. Щенки были от породистой лайки. Сучку он назвал Веткой, а кобелька — Полканом.

На крыльцо вышла Катерина, обедать позвала.

— Обедайте без меня. Я в гостях был. Дед Яков мясными щами потчевал и картовницей с топленым молоком.

— Ну так иди в избу. Промерз, поди? Цельнехонький день во дворе колготишься.

— Не, мам. Я еще к Егорке сбегаю. И Парфена Тунгусова повидать надо.

Мишка хозяйским глазом окинул двор, отнес топор в сени, снег у крыльца раскидал и направился за ограду.

Трудно узнать Нечаевку в конце долгой зимы. Да как и узнать-то, если суметы поднимаются вровень с телеграфными проводами, а малые избушки, те и вовсе заметены, одни трубы торчат.

Мишка прикинул, что к Егорке он заглянет на обратном пути и к Тунгусову в контору чуть погодит, а сперва надо сходить на почту. Может, пришло что из района на лесничество, да и вообще теперь только на почте телефон и работает, все новости там можно узнать. Но самое главное, вдруг батя живой, и письмо от него лежит, некому его доставить по адресу, ведь почтальонка Анисья Князева хворает…

Улицу горбили замерзшие снежные валы. А с улицей и дорогу — то вверх она карабкается, то вниз сбегает. С вершины одного из суметов Мишка приметил: по самую стреху избушку старухи Секлетиньи замело. Он прошел по гребню перемета прямо на крышу и крикнул в трубу:

— Эй, бабка Секлетинья, ты жива там?

Внизу громыхнула печная заслонка и послышался спокойный, шепелявый голос старухи:

— Та жива ишо. А ты шего это по шужим грышам шастаешь?

— Ну, ты даешь, старая, — рассмеялся Мишка. — Замело ж тебя под самую стреху. И теперь дорога в аккурат над твоей избушкой проходит.

— Шего мелишь? Какая дорога?

— Какая-какая. Грейдерная. До самой Юрги.

— Так шходи к Пештемее.

— А чего я там оставил?

— Пушть лопату приташшит. Треттево дни ишо взяла.

— Вот мороки мне с вами, — весело проворчал Мишка.

К Пестимее он не пошел, а принес свои лопаты: железную для твердого снега и широкую деревянную для сыпучего. И начал пробивать тоннель к сеням избушки.

Бабка уже перебралась в сени, торкалась изнутри и давала полезные советы:

— Ты канавку-то поширше рой, штоб я дровишек шмогла принешти и на дорогу выбратшя.

— Тоже мне командирша нашлась, — поддерживал беседу Мишка. — Какой недотепа тебе двери-то навешивал?

— Микентий. Кто же ишо.

— Оно и видно. Сенная дверь должна вовнутрь отворяться. Понятно? Тогда б ты и сама на свет-то Божий выбралась.

— Вот и пошоби штарухе. Я ведро картошки дам. А ш Микешки воштребую обратно.

— Мне только делов да заботы двери вам перевешивать.

На дороге показались Федор Ермаков и Ганс Нетке. Заметив Мишку, подошли к избушке.

— Опять замело Секлетинью? — Ермаков спрыгнул к Мишке в траншею, поздоровался с ним за руку как с равным и стал закуривать. Секлетинья услышала еще один мужской голос, перестала торкаться и ушла в избушку.

Раз в неделю, по выходным дням, приходил Федор в Нечаевку. Лейтенант брал с собой двоих-троих пленных немцев и заставлял их работать у вдов и сирот: кому дров напилить, кому снег во дворе раскидать, кому пригон от глыз почистить.

— Пусть паразиты смотрят, как тут сироты без отцов маются, — говорил Ермаков. — Я из них дурь-то фашистскую выбью. Пусть покорежат их маленько глаза вдов и солдаток.

Вот этих-то глаз и боялись пленные немцы. Боль в глазах женщин действовала сильнее газет, политинформаций и тяжелой работы на лесозаготовках. Глянет такая — и душа из тебя вон, готов бежать, прятаться, а у кого сердце подобрее, так и прощения просить за себя и за всех пришедших на эту землю.

— Что нового в деревне? — спросил Ермаков.

— На базе крышу вчера сорвало. До самой ночи перекрывали. А в четверг Тунгусов чуть не утоп. В прорубь угодил. Говорят, чудом выбрался.