Так держать - Рейнбоу Рауэлл

– Пап, помнишь? Мне нужно с тобой поговорить.

Он берет два йогурта, апельсин, пачку крекеров со вкусом креветок. Потом прихватывает имбирную девочку и замечает меня:

– Агата, привет.

– Здравствуйте, профессор Банс.

– Мартин, – говорит он, уходя с кухни. – Зови меня Мартин.

– Пап!

– Да, Пенни, поднимайся наверх… и захвати, пожалуйста, мой чай.

Она дожидается чая, потом берет еще имбирных человечков – печенье поглощают быстрее, чем я успеваю его украсить, – и следует за ним наверх.

– Почему они расстались? – спрашиваю я у профессора Банс, когда Пенни с отцом исчезают из виду.

Она смотрит в ноутбук, замерев с чашкой чая в руке.

– Хм?

– Люси и Дэйви.

– А… не знаю даже, – говорит она. – К тому времени мы перестали общаться. Наверное, она наконец поняла, что он негодяй и нужно уехать за океан, подальше от него. Можешь себе представить Мага в качестве бывшего парня? Он же вездесущий.

– Откуда вы узнали, что она уехала?

Профессор Банс выглядит печальной.

– Ее мать мне так сказала.

– Интересно, почему Маг больше никогда ни с кем не встречался…

– Кто знает, – говорит профессор Банс, отрываясь от воспоминаний и переводя взгляд на ноутбук. – Может, у него есть тайные девушки среди нормалов.

– А может, он действительно любил Люси и так и не смог ее забыть.

– Может быть, – отвечает профессор Банс, уже не так увлеченно.

Несколько секунд она печатает на клавиатуре, потом поднимает взгляд на меня:

– Я вдруг вспомнила кое-что давно забытое. Подожди здесь.

Мама Пенелопы выходит с кухни, и мне кажется, что она уже не вернется. Иногда Бансы так поступают.

Однако она возвращается, держа в руках фотографию:

– Ее сделал Мартин.

На ней трое студентов Уотфорда, две девушки и парень, сидят на лужайке – кажется, возле футбольного поля. Девушки одеты в брюки. Мама говорит, что в девяностые никто не носил школьных юбок. Одна из девушек, очевидно, мама Пенелопы. У нее распущенные непокорные волосы, и выглядит она почти как Пенни. Тот же широкий лоб. Та же ухмылка. Жаль, что Пенни сейчас не здесь, и я не могу поддразнить ее. А парень, наверное, Маг. На снимке он другой – с более длинными и растрепанными волосами, без глупых усиков. У Мага самые ужасные усы в мире.

А вот девушка посередине мне незнакома.

Она милая.

У нее густые и кудрявые пшеничные волосы до плеч, румяные щеки, а глаза такие огромные и голубые, что на фотографии явно виден их оттенок. Она приветливо улыбается и держит маму Пенелопы за руку и в то же время сидит, прислонившись к парню, который обнимает ее за талию.

Маг и правда был невероятно симпатичным. Затмевал обеих девушек. И на этом снимке он выглядит более расслабленным, улыбаясь одним уголком губ, а на лице застыло слегка виноватое выражение.

– Мы с Люси никогда по-настоящему не ссорились, – говорит профессор Банс. – Если я начинала спор, то Люси просто меняла тему. В итоге ссоры не получалось. Думаю, она перестала общаться со мной, потому что устала защищать Дэйви. К окончанию школы он стал слишком настойчивым. Имел радикальные взгляды и был готов обложить налогами дворец и установить гильотину.

Я заметила, что теперь профессор Банс словно разговаривает сама с собой, а еще с фотографией.

– И он никогда не замолкал. – Она опускает снимок на столешницу. – До сих пор не пойму, как она его терпела. – Мама Пенелопы поднимает на меня взгляд и щурится. – Агата, знаю, что сейчас не выбираю слов, поэтому ничего из сказанного на этой кухне не должно покинуть этих стен, хорошо?

– Что вы, конечно, – говорю я. – Не волнуйтесь, моя мама тоже жалуется на Мага.

– Правда?

– Он никогда не приходит к ней на вечеринки, а если и появляется, то в своей униформе, заляпанной грязью, а еще рано уходит. От этого у нее мигрени.

Профессор Банс смеется.

Звонит ее телефон. Она достает его из кармана.

– Митали слушает. – Профессор Банс снова смотрит на компьютер и прикасается к тачпаду. – Дайте мне проверить.

Она поднимает ноутбук, прижимая его к животу и удерживая телефон между ухом и плечом, и выходит.

Фотографию она оставляет на столешнице. Чуть помедлив, я беру ее в руки.

Снова смотрю на эту троицу. Выглядят они счастливыми. Даже не верится, что сейчас они не общаются друг с другом.

Я смотрю на Люси, на ее румяные щеки и небесно-голубые глаза. Потом кладу фотографию к себе в карман.

Люси

Жаль, что ты не знал его молодым.

Он, конечно же, был симпатичным. Да он и сейчас красавец. Но теперь это видят все…

А тогда видела лишь я.

Мне и правда было его жаль: наверное, с этого все и началось. Он всегда много говорил, но никто его не слушал.

А мне нравилось его слушать. Нравились его идеи – он был прав насчет многих вещей. Как и сейчас.

– Дэйви, как продвигается Революция?

– Не дразни меня, Люси. Я этого не люблю.

– Знаю. Зато я люблю.

Он сидел в одиночестве под тисовым деревом, поэтому я присела рядом с ним. Я впервые заговорила с ним там, чтобы никто не увидел нас вместе. Чтобы никто не увидел меня с безумцем Дэйви.

Но теперь мне нравилось встречаться с ним под тисовым деревом, потому что мы могли побыть наедине.

– Ты в последнее время какой-то тихий, – сказала я.

– Мне больше нечего сказать. Никто не слушает.

– Я слушаю.

– Я представил жалобу Ковену. Они лишь посмеялись.

– Дэйви, уверена, они не смеялись…

– Не обязательно громко смеяться, чтобы кого-то унизить. Они вели себя со мной, как с ребенком.

– Что ж, ты и есть ребенок. Мы оба.

Он посмотрел мне прямо в глаза. Есть что-то такое в глазах Дэйви. Они словно пропитаны магией. Я не могу отвести взгляд.

– Нет, Люси, это не так.

После той встречи с Ковеном Дэйви проводил почти все время в библиотеке или сидел в столовой, склонившись над книгой и капая подливой на манускрипт четырехсотлетней давности.

Иногда я садилась рядом с ним, иногда он разговаривал со мной.

– Люси, ты знала, что в Уотфорде раньше был свой оракул? Он находился в комнате наверху Часовни с окном, выходящим на стены школы. Там всегда работали оракулы. Они были не менее влиятельны, чем директора.