Леди, которая любила лошадей - Екатерина Лесина

Ноздри Ефимии Гавриловны раздувались, а на лице появилось выражение крайней степени недовольства.

— Он пожелал принять наследство. И у него получилось… вот только выяснилось, что брат его, движимый желанием совершить переворот в науке, вовсе забросил дела. А там и долгов наделал, к экспедиции готовясь. Так что от наследства остался лишь титул, да и тот после смерти вашего батюшки отошел к его кузену, ибо вы никак не могли наследовать.

— Титулы и деньги… деньги и титулы… прав был Долечка, когда говорил, что в мире этом прочие вещи утратили значение, остались лишь титулы. Батюшка мой тоже… матушка-то из хорошей семьи была. А он все… так и не женился… как же, с мещанкою обвенчаться… обещался ей только… клялся… тьфу, — она сплюнула под ноги. — Матушка моя верила, хотя всем-то было ясно, что не женится. Найдет себе тоже кого… с титулом. А что я ублюдок, так вашим, титулованным, оно вовсе даже не зазорно ублюдков плодить.

Она пожевала губу.

— Вставай, княже… поедем…

— Куда?

— Правду искать. Тебе ж, чай, тоже любопытственно… а экспедиция та… и ты вставай, Демьян Еремеевич, и дружка своего поднимай. Только не дурите. Вы ж люди разумные… вы ж не хотите, чтоб с городишкой этим беда приключилась?

— И сколько их?

— Бомб? Откуда мне знать-то, я женщина мирная, тихая, от политиков далекая… — она пожала плечами и сама-то сгорбилась. — Это просто времена ныне дюже неспокойные… и террористы опять, сказывают, разгулялись… там одну взорвут, здесь другую… и главное же ж не смотрят, что Гезлёв городок мирный, люди там отдыхают, приличные, замечу, люди… но глядишь, и обойдется еще. Ты, княже, ведь не позволишь несчастию случиться?

— Матушка, — в двери заглянул Сенька. — Экипаж готов. Только… вы бы поспешали. Неспокойно тут…

— Твоя правда, неспокойно, — согласилась Ефимия Гавриловна. — Сейчас выйдем… ты там оглядись… так вот, бомбы, они разными бывают… и люди тоже. Одни едва тлеют, другие горят, а третьи и полыхнуть способны, коль выйдет. Батюшка мой своего братца недолюбливал. Тот горел ярко. Я помню его. Как-то заявился в наш с матушкой дом. Разговору имел. Желал, чтобы матушка уехала куда подальше, меня прихвативши, ибо присутствием своим мы роду славному репутацию портим. Она не пожелала, да… — Ефимия Гавриловна посторонилась и рученькой махнула, пропуская. — Идите, что ль… до конюшен доедем, а там как Господь дозволит. Глядишь, и обойдется.

Она вытащила распятье на тонкой цепочке и поднесла к губам.

— И в экспедицию свою он тятеньку потащил, чтоб с матушкой разлучить. Верно, надеялся, что любовь их великая разлуки не выдержит.

Экипаж, запряженный парой массивных першеронов, был столь же уныл и обшарпан, как и сам дом. Сенька поспешно откинул лесенку и руку подал, помогая матушке взобраться. После проследил, чтоб и прочие сели.

— Туточки давай, княже, — Ефимия Гавриловна похлопала близ себя. — Из экспедиции батюшка вернулся… не таким. Он был странен, нервозен, все время говорил о том, что брат его старший, хоть и безумец, но открытие совершил. И что открытие это многое в жизни переменит. И что он должен первым успеть. Ты вот про бумаги спрашивал. Он их писал. Первый день — и вовсе не вставая, в туалет и то не отлучался, так и гадил под себя… отвратительно. Я уже тогда поняла, что разумом он подвинулся, а матушка, она верила… и шкатулочку ту приняла, пообещала, что припрячет.

Сенька свистнул, и лошадки пошли широким шагом.

А Демьян прислушался к тому, что происходит вокруг. Если за ними и вправду наблюдают люди Вещерского, то он, Демьян, должен ощутить их присутствие.

Но нет.

Трава.

Кузнечики.

Птахи какие-то, да и те вдали, будто сам дом и вправду проклят, отчего и не спешат приближаться к нему живые создания.

— Он и скончался там, в своем кабинете… не сразу, да… три года протянул… и да, наследство принял, только пользы оно не принесло, то наследство. Там и вправду мало что сохранить удалось. Дом разве что… но на большее его не хватило. Он… писал… целыми днями сидел и писал. Нет, гадить под себя больше не гадил, матушка следила, чтоб он и ел вовремя, и в туалетную комнату захаживал. Как за дитем малым, только… сдается мне, она была счастлива, что уж теперь-то он всецело ей принадлежит.

Ефимия Гавриловна сидела, прижимая одной рукой к боку пистоль, а другой — огромный свой саквояж. И теперь-то при солнечном свете становилось ясно, сколь велик он и несуразен. Примятый с одного боку, с другого он раздувался, и кожа натягивалась, грозя лопнуть.

Потертые уголки.

Черные бляхи.

А главное, внимательный взгляд Вещерского, прикованный к этому вот саквояжу. И не он ли на самом-то деле нужен? Опасны ведь не столько бомбы и бомбисты, или вот эта несуразная нехорошая женщина, сколько само знание, сокрытое в уродливого вида сумке. Знание, способное изменить мир и отнюдь не к лучшему. А еще перекроить многие жизни, иные и вовсе оборвав.

Достаточно ли этого, чтобы рискнуть? И не только собою?

Мог бы спросить, спросил бы.

— Потом, после смерти, она собрала эти вот бумаженции, — Ефимия Гавриловна похлопала по боку саквояжа. — Отнесла их к одному… ученому. При жизни, сказывала, большим приятелем Берядинского значился, частенько в гости захаживал. Только ненадолго этой дружбы хватило. Маменьку он принял, вспомоществление оказал, цельных сто рублей жаловать изволил. И записи просмотрел. Сказал, что Берядинский, конечно, был личностью выдающейся, но под конец жизни явно свихнулся, да… и что смысла во всем этом богатстве нет.

Коляска шла неожиданно мягко, и мимо проползали поля, и свобода казалась невероятно близкою. Демьян понял, что нитку на запястьях он стряхнет с легкостью. С неменьшею выберется из экипажу, а там… не побежит же за ним Ефимия Гавриловна в самом-то деле.

Он даже представил, как несется она громадными скачками, высоко подобравши нелепые юбки, и не удержался, усмехнулся.

— Ишь, все веселитесь… — она поджала губы. — А ведь Господь все-то видит. Не даром нас свел.

И широко перекрестившись, Ефимия Гавриловна продолжила.

— Коль бежать вздумали, то воля ваша…

Из саквояжа появился преизящного вида револьвер с беленькими щечками на рукоятке.

— Стреляю я отменно, да и пули зачарованные. Аккурат про вас…

— Не побежит он, бросьте, Ефимия Гавриловна. Вы ж понимаете, что у нас свой интерес. За ним и пришли, — произнес Вещерский примиряющим тоном. — А что Демьян Еремеевич на сторону поглядывает, так это исключительно от недостатку опыта. Исправится.

— Если успеет, — проворчала Ефимия Гавриловна. — Если ты на людей своих надеешься, то зря…

Она усмехнулась этак, нехорошо.

— Одного я не понимаю, — Вещерский остался на удивление спокоен. — Ладно, Берядинский. Он всегда-то идейным был, почитай, столь же больным, как и ваш батюшка, только у него-то безумие мирным было. Ваш батюшка тоже воевать не воевал. Сидел, писал… косточки вот привез… из кургана?