С войной не шутят - Валерий Поволяев

Через минуту в кабинет комбрига вошел дежурный, вскинул руку к козырьку фуражки:

— Разрешите обратиться, товарищ капитан первого ранга?

— Обращайтесь, — разрешил Папугин.

— Без потерь у нас все-таки не обошлось. Есть потери.

— Как так? — Папугин с силой вдавился спиной в кресло, приготовился услышать худшее.

— Осколок гранаты убил Черныша, пса нашего. Только сейчас нашли Черныша, под кустом лежал.

Папугин вздохнул облегченно. Хотя пса тоже было жалко. Живое все-таки существо. Всеобщий любимец.

Потерянных людей Оганесову было не жалко. Этого товара в России на его жизнь хватит. И не только хватит, но еще и останется. Были бы деньги, а «мясо» всегда найдется. Жаль было потерянных катеров. Катера стоили больших денег, очень больших… Кто ему компенсирует потерю? Александр Сергеевич Пушкин? Грибоедов? Руставели? Неведомый генерал, который сидит в Москве в большом кабинете и командует пограничными войсками?

Оганесов бессильно сжимал и разжимал кулаки, крушил посуду, попадавшуюся ему под руку, выгнал с работы секретаршу Дину, попытавшуюся что-то сказать.

— Во-он! — заревел Оганесов, показывая пальцем на дверь. Затопал ногами по полу.

Дина побледнела и поспешно выскочила из кабинета.

Через два часа на ее месте сидела уже новая секретарша — Роза.

Оганесов продолжал еще два дня крушить посуду, а потом стих. Задумчиво уселся в кресло, выудил из шкафчика бутылку дорогого коньяка и сделал несколько крупных глотков. На новые катера требовались деньги, кругленькая сумма, а деньги выкладывать не хотелось.

— На кого я должен повесить эти убытки? — пробормотал он угрюмо, вновь прикладываясь к бутылке. — На этого… полковника в черных штанах? Как его фамилия?

Он попытался вспомнить фамилию Папугина, но так и не вспомнив, выругался.

Придется раскошелиться. Без новых катеров не обойтись. Конечно, на этот раз надо купить не такие дорогие посудины, как были, но обязательно быстроходные, иначе все его контракты с Москвой полетят псу под хвост. А это — деньги, деньги, деньги, такие деньги, что даже дыхание перехватывает. И все — «зеленые»!

Оганесов почувствовал, как в нем вновь вспыхнула злость, перетянула железным обручем грудь, и он с силой ударил кулаком по подлокотнику кресла, в котором сидел. Вновь отпил из бутылки коньяк и выругался хрипло, незнакомым чужим голосом:

— Яйца козлиные! На вертел бы всех вас насадить. Лохи! Дерьмо на палочке!

И лучших людей своих он потерял. Футбольного тренера нет, Карагана нет, Фикрята нет, Ибрагима Карамахова нет… Где он найдет таких людей, в каких городах-весях?

Оганесов запустил пальцы в свои пышные бакенбарды. На голове, на темени волос не было, зато в баках — изобилие, хоть на рассаду кому-нибудь поставляй. Выдернул несколько волосков и с недовольным шипением втянул в себя воздух, словно бы чай с блюдца схлебнул: волоски были наполовину черными, а наполовину седыми…

Он давно не подкрашивал себе бакенбарды. Седые волосы — плохой признак. Это значит, что он сдает. Оганесов выдернул еще один волосок, удивился тому, что тот вылез без боли, подумал о том, что тело у человека к старости мертвеет отдельными частями. Эта мысль бодрости в настроение не добавила.

Ну где он возьмет такого великолепного бойца, как Караган? А где отыщет такого услужливого и упертого проходимца, жадно смотревшего ему в рот, будто оттуда каждую минуту выскакивали золотые монеты, как Футболист?

Нет таких людей больше в Астрахани, нету!

А с другой стороны, чего он жалеет об ушедших боевиках, когда ему только стоит поднять призывно палец, как незамедлительно сбегутся разные людишки. Чего, чего, а этого товара хватает. Надо только умело выбрать. А вот катер…

Он вновь зло стукнул кулаком по столу. Затем нажал на кнопку, вызывая секретаршу, поморщился — внутри у него что-то разладилось, одно никак не совпадало с другим, не совмещалось, не склеивалось. Этот разлад приносил раздражение, даже боль — глухую, отвратительную, будто у него болели зубы.

Когда секретарша появилась на пороге, он рявкнул на нее озлобленно:

— Пошла вон!

— Но вы же меня вызывали!

— Я сказал: пошла вон — значит, пошла вон!

Вызвал он ее случайно — не подумал, что называется… Он хотел узнать имя единственного человека с разбитых катеров, оставшегося в живых, а секретарша, новый человек в структуре, этого знать не могла. Она вообще еще ничего не знает, не ведает. А парня того, задыхающегося, с выпученными от ужаса белыми глазами, извлекали из воды «дагестанцы»…

Как же его кличка?

А кличка спасшегося мюрида была Репа. Повезло мюриду — два раза в один день спасся.

— Дядя Ваня, неужели нет правды на земле? — в который раз спрашивала Ира Лушникова у мичмана Овчинникова как у некой последней инстанции и не находила ответа — мичман молча вздыхал, щурил влажные блеклые глаза и отводил их в сторону. — А, дядя Ваня? — с надеждой спрашивала Ира и опять не получала ответа.

— Если бы я мог, — наконец отозвался мичман, но в ту же секунду понял, что этого ему нельзя говорить, и вновь замолчал.

— Чего мог, дядя Ваня?

— Если бы мог рассчитаться за Пашу, я бы давно рассчитался, — мичман жалобно сморщился, скосил глаза на одно плечо, на котором округлым матерчатым мостиком сгорбился выгнувшийся погон, — но не могу…

— Почему, дядя Ваня?

— Погоны ношу на плечах, они останавливают, — дядя Ваня виновато пошмыгал носом, глянул на Иру в упор, глаза в глаза, вздохнул.

Ира понимающе кивнула, на вздох мичмана отозвалась своим вздохом:

— Ох!

— Ты потерпи, Ир, мы обязательно что-нибудь придумаем. Потерпи немного…

— Терпеть больше нельзя, — неожиданно жестко, непрощающим мужским голосом проговорила Ира. — Все, натерпелись! Этот ублюдок Оганесов не имеет права на жизнь.

Она еще не рассказала мичману, как ее пытались выкрасть… И все это — Оганесов.

Мичман повесил голову, и Ира увидела у него на шее мелкие завитушки волос, ей сделалось жалко его. Она тронула мичмана за плечо.

— Простите меня, дядя Ваня. Я ведь не за себя пекусь и не для себя стараюсь. За Пашу. Надо, чтобы память его не оставалась оскорбленной.

— Я понимаю, понимаю, Ир, — глухо проговорил мичман и, словно почувствовав, что Ира смотрит на него, поправил пальцами завитки волос. В нем происходила борьба. С одной стороны, верх брал служебный долг, останавливали погоны, а с другой — он понимал: когда тебя ударили по щеке, другую щеку подставлять нельзя. Надо бить самому. Но как быть, если он, человек военный, не может делать то, что хочет? Существует некая невидимая грань, которую он переступить не имеет права.