Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

Он находился в том же напряженном состоянии, в которое приходил всякий раз, садясь за письменный стол, – неважно, сочинял ли он при этом письмо, подписывал ли открытку. Это была самая настоящая работа, которая значила ничуть не меньше остальной, потому что ребенка нужно было во что бы то ни стало уберечь от разочарования и порадовать. И поэтому ложь непременно следовало сделать действительностью посредством истины [художественного] вымысла[361].

Итак, Кафка придумал несколько сюжетов, бережно записал их и на следующий день отнес письмо маленькой девочке, которая с нетерпением ждала новостей от куклы. В письме она прочитала, что кукла не хотела все время жить в одной и той же семье, что ей нужно было сделать глоток свежего воздуха, но все-таки ей хотелось сохранить отношения с девочкой и поэтому она намеревалась снова выйти на связь. Кафка продолжал писать историю и относил письма девочке, которая регулярно приходила в парк. Он выдумал несколько приключенческих историй, которые так захватили девочку, что она почти позабыла об утрате куклы. Дора рассказывает: «Игра продолжалась по крайней мере три недели. Франца ужасно тревожило, как следовало завершить историю»[362]. Нужно было подыскать утешительную концовку. Кафка придумал то, что самому ему в жизни так и не удалось: он выдал куклу замуж и во всех деталях изобразил счастье молодоженов. Последнее письмо заканчивается предложением: «Ты и сама убедишься, что в будущем нам придется отказаться от новых встреч»[363].

Дора дает этому прелестному эпизоду умный комментарий: «Францу удалось разрешить маленький конфликт ребенка, прибегнув к искусству, то есть воспользовавшись тем в высшей степени действенным средством, которым владел лично он и с помощью которого привносил в мир порядок»[364].

В этих письмах для девочки писательство служит намерению что-то изменить, что не характерно для Кафки: оно должно утешить девочку, потерявшую куклу, и тем самым привнести толику порядка в мир. Следовательно, здесь писательство раскрывается в социальном контексте.

Эту тему Кафка развивает в своем последнем рассказе, написанном за несколько недель до смерти. Прежде Кафка никогда не выбирал в качестве темы сущность искусства и его роль в жизни общества. Уже одно это позволяет считать рассказ подведением итогов: страсть к писательству длиною в жизнь рассматривается и осмысляется в социальной перспективе. Что такое искусство, за счет чего оно работает, какое значение оно может иметь для общественной жизни? Именно такие вопросы Кафка накануне смерти исследует на примере мышки Жозефины и ее публики – мышиного народа.

Кафка приступил к рассказу «Певица Жозефина, или Мышиный народ» в Праге, вернуться в которую 17 марта 1924 года вынудила болезнь, а закончил его незадолго до того, как 5 апреля попал в санаторий «Винервальд» в Ортманне, что в Нижней Австрии. Когда он дописывал последние предложения, он впервые почувствовал симптомы туберкулеза гортани и сообщил Роберту Клопштоку, с которым дружил последние годы: «Мне кажется, я вовремя приступил к изучению птичьего писка. Я даже написал рассказ на эту тему»[365].

Роберт Клопшток был так потрясен тревожной переменой в голосе Кафки, что не решился попросить друга показать ему этот рассказ. Он был в ужасе. Сам же Кафка на этот раз очень старался отправить текст издателю, а прежде – в газету «Пражская пресса». Ему было тем важнее опубликовать этот текст, что на вырученные деньги можно было оплатить санаторий. Никогда прежде гонорар не играл для Кафки хоть какой-то роли, но теперь дело обстояло иначе. Впервые он упоминает исключительно экономическое соображение: «Жозефина должна немного помочь, иначе не получается», – пишет он Максу Броду 9 апреля.

Удивительно, что в этом рассказе Кафка отправляется в мышиный мир, ведь в действительности он боялся мышей, о чем писал в ноябре 1917 года из Цюрау, когда на ферме Оттлы ему пришлось пережить самое настоящее мышиное нашествие. Их возня и нескончаемый писк по ночам мешали ему спать. В рассказе о Жозефине мыши показаны скорее с положительной стороны.

Рассказ о напряженных отношениях Жозефины и мышиного народа ведет скептически настроенный по отношению к певице представитель этого народа.

Начинается он так: «Нашу певицу зовут Жозефина. Кто ее не слышал, тот не знает, как велика власть пения. Нет человека, которого ее искусство оставило бы равнодушным, и это тем более примечательно, что народ наш не любит музыки». Уже через несколько предложений мы узнаем, что ее певческое мастерство не так уж и велико: «В своем кругу мы не скрываем друг от друга, что Жозефинино пение немногого стоит».

Она пищит, как и все остальные, для кого писк – это просто «природная способность, самовыражение». Пищат все, но никому обычно не приходит в голову выдавать писк за искусство. Но именно так и поступает Жозефина со всем присущим ей позерством, а мышиный народ, как это ни странно, готов считать это искусством. Это не может не удивлять. Как может самое обыкновенное и повседневное считаться искусством, но только когда дело доходит до Жозефины? Необычно уже то, что «кто-то, собираясь сделать нечто обычное, встал в величественную позу».

Таким образом, здесь рассматривается проблема, которую современное искусство будет решать после Кафки: исчезновение границы между искусством и повседневностью, в результате чего становится практически невозможно отделить искусство от неискусства. «Это искусство или нет?» – задается вопросом народ. В таком случае искусством становится единственно то, что решительно подается в качестве такового. «Мы восхищаемся в нем тем, чем пренебрегаем у себя» – так говорится о пении Жозефины в рассказе. Критерий, позволяющий отличить искусство от «природного самовыражения», несомненно, зависит от волевого акта, допускающего, что обыкновенное необыкновенно. Кроме того, в этом можно усмотреть эффект отстранения. Повседневное и потому незаметное благодаря подобному обрамлению отчуждается до искусства и благодаря этому впервые только и оказывается воспринятым. Когда мышиный народ сидит, слушая писк Жозефины, все «готовы признать, что ее писк и не писк вовсе». Он становится пением, оставаясь при этом писком. Подобное превращение писка в пение напоминает об одной сделанной ранее записи из дневников Кафки: «Когда я, не выбирая, пишу какую-нибудь фразу, например: “Он выглянул в окно”, то она уже совершенна».

Примерно так же обстоит и с Жозефиной: ее писк становится пением, то есть чем-то совершенным. Но по-настоящему удивительно то, что это волшебное превращение действует и на других.

Рассказчик хочет глубже понять причины, по которым мышиный народ, «не любящий музыки» и обладающий только «практической сметкой», настолько очарован писком Жозефины. Вот как звучит удивительный ответ, сформулированный в виде вопроса: «Что же нас больше привлекает на этих концертах – Жозефинино пение или эта