Бумажный герой - Александр Давыдов

Однако укладывая камень за камнем, усердно, кропотливо сопрягая посылки с выводом и так возводя уровень за уровнем, ярус за ярусом, этаж за этажом моего демократичного, а вовсе не иерархичного здания, – ибо всем этажам, которым я уже и счет давно потерял, доставалось поровну света, и равно истинными предполагались, как его крыша, так и его подножье, – я постепенно взобрался на такую высоту, что земля, со всеми ее пустыми треволнениями и бездарной суетой мне уже казалась с ладошку. Дом теперь вздымался выше облаков, превыше видимых небес, и до меня лишь неразборчивым гулом, младенческим лепетом, доносились профанные речи: советы и критика на всех языках вселенной, хотя [нрзб]. Солнце – ваше единственное светило, потому у вас иерархии всегда вертикальны. Мой же дом с верхушки до пят будет осиян вечной истиной, свет которой невозможно пополнить, – ведь Божье Око вечно в зените, и неизмеримо щедра Божественная Благодать. К тому ж, в отличие от ваших зданий, там не будет фасада и задворок, – притом что вся жизнь ваша фасадом словно повернута к прошлому, а к будущему тем, что раньше называлось черным ходом, а теперь аварийным выходом, – его ж любая сторона будет парадной. Оно предполагается однозначным долженствованием, категорическим утвержденьем, но также и призвано отрицать все недодуманное, недочувствованное, недописанное и

[Строчка зачеркнута.]

обзор, открывающийся с каждого уровня, а не только лишь с верхних, будет бескраен. Таково свойство подлинной вселенской оптики и геометрии, которые могут показаться парадоксальными только жукам, вечно копошащимся в навозе. Особенность моего дома – совершенная ясность и всеохватность. Подобное чувство всеохватной ясности – либо симптом безумия, либо исключительной мудрости, что редко дается смертным.

Не помню, говорил я тебе или нет, что моя долина все-таки была переменна: не то чтобы подчинялась смене сезонов, а будто сама их сменяла, вольно и прихотливо. А возможно, их смена выражала состоянье моей души. Иногда пространство делалось по-зимнему суровым: сходила на нет скудная растительность, даже слезное озерцо покрывалось ледяной коркой, а небо то становилось мутным, будто запотевшим от моего дыхания, иногда же покрывалось робким цветеньем, вероятно изображая весну, тогда душа моя радовалась по привычке, будто в ожиданье летних каникул, – все-таки первичное, детское, нежное, всегда правит нашим чувством. Вот этой случайной весенней нотой и завершу свое письмо, которое вышло покороче других. Шлю привет всем нашим друзьям, как живым, так и умершим.

[Подписи как всегда нет, но вместо нее почему-то крестик.]

Друг мой,

я поднимался все выше и выше. Сперва превзошел кучевые облака, так что мне были уже не опасны земные грозы. Затем и верхние, хрустально-перистые, которые сначала стали моему зданию по пояс, потом по колено, потом по щиколотку. Однако до самых всевышних небес было еще далеко. Но мой дом, уже не только одно воображенье, а, постепенно воплощаясь в камне, будто вбирал в себя пространство, его организуя по-новому, согласно истинной архитектонике бытия, – если он даже и метафора, то наиболее совершенная. Перемены наверняка чувствовались и в вашем мире, целиком опутанном ложными взаимосвязями, будто рабскими путами, – даже трудно понять, как расположенном относительно моего нынешнего, – каким-нибудь пока едва заметным сбоем реальности, мельчайшими приметами, легкой путаницей повседневного и привычного. Возможно, некоторым усугублением абсурда: долетавшие до меня газетные клочки так и полнились паническими воплями, что, мол, политика и общественная жизнь как великих, так и малых держав теперь стала безумной. Тому во множестве приводились несомненно убедительные примеры, но, увы, обрывавшиеся на самом показательном месте. Прости, друг мой, но не сомневаюсь, что твои судебные приговоры теперь столь же абсурдны, как и все больше сатанеющая действительность. Короче говоря, уверен, что неистинный дольний мир как-то отзывался моему творению. Так в наиболее чуткие души проникает тайный призыв пока не открытого гения, – хотя бы беспричинным смятеньем, ночным вторженьем ужаса. Ты ж сам как-то говорил, что миром владеют призраки. Я тогда не понял, о чем ты, а теперь очень даже понимаю.

Мой Дом восходил к небесам в своей благородной простоте, и впрямь стараясь исчерпать вселенную, ибо я возводил его впритирку с запредельным пространством, любую щель замазывая надежной субстанцией своего трудового пота. Моя постройка выходила прямодушной, безо всяких излишеств: каких-либо балкончиков, башенок, эркеров, портиков, фризов, тиглифов и метопов, короче говоря, всего, что лишь скрадывает основную идею. [Над строкой: «Ты ведь знаешь, что я, хотя и потомок ювелиров, ни в чем не любил мелочной, ювелирной отделки, всегда был равнодушен к изяществу деталей».] Признаюсь, была мысль украсить ниши, разумеется, не какими-нибудь там демонами, химерами и горгульями, символизирующими различные угрозы при восхождении духа, а наоборот, бюстами великих мудрецов и пророков, как – помнишь? – стандартное здание нашей средней школы – четырьмя, кажется, медальонами с уже опостылевшими профилями всем известных просветителей. Но я отмел это школярское назиданье, к тому же, кто как не те мудрецы и пророки виновны в нынешнем плачевном состоянии земной цивилизации. Намерения-то у них были самые чистые, но ответственности за катастрофический результат это не снимает. Что до меня, то клянусь, при неудаче, в которую, конечно, не верю, не спирать на какие-то привходящие обстоятельства, включая вселенскую катастрофу, а целиком принять всю меру ответственности, – что и естественно при моем твердом волюнтаризме. И разумеется, обойдусь без жалких оправданий, что, мол, хотел как лучше, а [конец предложения нрзб].

Вообще-то мелькнула у меня еще мыслишка украсить здание антропоморфными фигурами, символически изображающими людские добродетели иль, может быть, общие идеи. Но первое было бы слишком банально, а главное, именно на этих-то идеях и базируется ваше ветхое, кривобокое мироздание, а куцая добродетель сейчас, пожалуй, еще хуже злонамеренности, поскольку лояльна к отжившим формам бытия. Лучше бы подошли фигуры ангелов в их запечатленном полете, но тогда б мой дом стал подобен храму, а это чисто гражданское здание, предназначенное для жизни, а не для мучительного восхожденья. При своей нынешней всеохватности, я все ж недостоин возводить новый Храм.

Однако, ничем не украшенные, стены выглядят неприветливо, сухо, тогда как мой дом обязан располагать к себе, смотреться приветливо, не отпугивать, а призывать всех и каждого там поселиться. Хорошо подумав, я решил, что все ж обязателен какой-либо декор. В результате из всех орнаментов я предпочел растительный, поскольку изображенье людей отпугнет многочисленных мизантропов, – ведь очень мало найдется смертных, которые не пострадали от людской злобы и несправедливости, а о благодетельном всепрощенье в наш век и говорить смешно. Что же касается животных, то иные считаются нечистыми, иные опасны, а иных подозревают в коварстве или даже в потворстве злым духам. А для иудеев и мусульман изображение живых существ неприемлемо в принципе. Растительный же орнамент всем приятен (ибо листва органична и милосердна), к тому же напоминает лето, загород, опять-таки, школьные каникулы. Притом может быть символичным, даже эзотеричным, своим хитросплетеньем отсылая к высшим реальностям. И вызревшие плоды – тоже выразительный и весьма привлекательный символ. (Яблок все ж избегал, учитывая их сомнительную репутацию.)