Бумажный герой - Александр Давыдов

Как видишь, друг мой, опять вопросы, вопросы. Пока творил свой дом у меня было чувство несомненности. Теперь иссяк порыв и я, находивший силы для переустройства вселенной, вновь обратился в мелкое, дрожащее тельце, что ежится от любого сквознячка. Во всем уже готов усомниться. Даже и в твоем существовании: теперь ты мне кажешься менее живым и живущим, чем витавшие вокруг меня демоны и ангелы. Подлинно ли ты прежде был рядом со мной, или ты один из миражей, отчужденная часть моей души, всегда пытавшаяся быть судьей моей сомнительной целости?

Уж не знаю, в какие дали и веси несли мои письма легкокрылые голуби, которые никогда не возвращались, притом [нрзб].

Дом, однако ж, стоит, собой заслоняя все горизонты, своим совершенством мне пресекая дальнейшие пути. Мой дом стоит пока еще прочно и наверняка полнится жизнью, но мне-то какая выгода, коль сам я почти иссяк? Он будто воплощает мое почти параноидальное стремление к результату, в чем многие видели даже нечто болезненное. И минуты не мог прожить просто так, доверившись мирозданью, себе не поставив задачи и цели, которых достигал с тупым упорством, даже сознав, что эта цель, по сути, бесцельна. Потому мое будущее было хищным, способным изглодать до голой кости настоящее и прошлое. Дом-то совершенен, но вряд ли совершенен я сам, оттого и

[Три строчки зачеркнуты.]

все ж пускай ты и фикция, но в любом случае – частица моей души, хоть самозваный, но все-таки судья мне, оттого хочу завершить каким-нибудь четким выводом свой рассказ об этой попытке даровать людям ими выстраданный и вымечтанный Золотой век. Извини, друг мой, но мне сейчас как никогда трудно даются слова, – да я еще и перезабыл многие, отвеивая плевелы речи. Стремясь к точности, порвал в клочки множество листов, – иногда кажется, что изорвал уже всю бумагу, что существует в мире, который [нрзб] мой дом, из отвергнутых иль отверженных истин, не собранье ль катышков испещренной бумаги, черновиков взыскательного гения?

[Следующая страница отсутствует.]

усталость души. Сотворил удушливый, тяжеловесный классицизм, довлеющий над мирозданьем, категорически предписывающий пусть и вернейший, гуманный закон, но без того излишнего, что и называется жизнью в ее непредсказуемом романтизме, который [нрзб]. Может, правы индусы, которым разрушение важней созидания. Тебе честно скажу, мой друг и ленивый судья, меня оставивший суду моей совести: так и тянет разрушить возведенное здание. Теперь мне кажется, что низвергнуть дом – деянье еще величественней, чем возвести его. Но где взять сил, которые уж растрачены до конца? Лишь остается надежда на мое своевольное, животворящее безумье, которое [нрзб] слишком уж страстный порыв к истине и совершенству порвал в клочки мою душу. Мною созданный Дом это целый мир, а моя личная судьба всего лишь назиданье. Не общая ли судьба тех, кто отважился

[Левый нижний угол листа оторван.]

долг… моя ошибка… тоска… вновь ложные небеса… нет простора… вырваться на простор, как из клетки… считай, даже мистификацией, но тогда не мистификация ли весь мир?.. позор, а возможно…

но мне ж открылось сиянье… кто знает: может, лишнее необходимо, а необходимое излишне… и все-таки не гордыня ли?.. погнался за ложным

словом… не героический порыв, а кропотливое накопление мелкого блага… увы, так не умею… ни одно пространство не спрямить до конца… надо ли?.. молитва…

Я говорил, тебе, друг мой, что путаю времена. Возможно, мой дом был возведен в давно прошедшем. И за миллион уж лет исполнился нашим несовершенством…

Мы живем в этом обветшавшем строенье, сквозь общее безумье осторожно прорастая в будущее… шлю с почтовым голубем последний привет тебе и всем жильцам обновленного мироздания, чтоб они…

[Подпись неразборчива.]

[Приписка другой рукой: «Эти черновики двенадцати писем были найдены в строительном мусоре после ремонта больничного здания».]

1

Спрашиваешь, кто я, откуда взялся? Сколько уж времени мы были с тобой неразлучны, пребывая в весьма тесной, пусть и насильственной близости, а ты только теперь стал догадываться, что я не вовсе человек. Либо ты недогадлив, либо я умело изображал даже не просто человеческое существо, а самый банальнейший его экземпляр. Скрупулезно симулировал все людские слабости и несовершенства, как и невеликие, ординарные достоинства ничем не примечательной серости. Откуда? Ничего от тебя не собираюсь таить, но ты мне вряд ли поверишь. Я и сам-то себе верю с трудом. Так что вот тебе пока загадка: я не рожден матерью, но и не существовал от века, я не жизнь, однако и не назвать нежитью, я не смертен, но и не бессмертен до конца, я не дух, не бес, не демон, не ангел, не телесен, однако ж не вовсе лишен плоти. Выходит, ни то, ни это, ни вон то, ни то самое. Кто же я, в конце концов?

Эту загадку я и сам долго не мог разрешить. Существовал и не во времени, но и не в вечности. Секундная стрелка вела свой мерный отсчет, а менялся я прихотливо: мое существованье будто скручивалось в петли, разыгрывало симфонию постоянных возвратов и лейтмотивов. Жизнь вокруг меня то делалась полноводна, то иссякала до капли. Мир не окосневал, а был непостоянен в становлении, а я будто б и не приобретал опыт проживания: существовал в нем, как вечное дитя, завороженное сказкой. Его ландшафт прихотливо менялся; эти перемены я быстро схватывал умом, но мучительно долго осваивал чувством. Все вокруг было ни то, ни это, ни то самое; ни постоянных свойств, ни прочных устоев. Окружающий мир словно б не жил сам собой в своем внутреннем смысле, а разрешал некую мучительную загвоздку. Словно б он следствие (след, может быть) чьей-то упорной, изощренной, однако противоречивой мысли. Меня окружали текучие схемы и концепции, ненадежные каркасы бытия, сущность которого казалась, не то чтобы обманна, но, что ль, условна и всегда под вопросом.

Могу признаться, что моя жизнь местами напоминала ловушку, короб, где в конце концов задохнешься, безвыходную западню. Мне иногда казалось, что я обречен жить едва ли не вечно (притом что умирал многократно, случалось, сто раз на дню, но то бывали хилые, убогие, не судьбоносные, если можно так выразиться, смерти, которые не итог, не финальная точка и не заключительный аккорд). Сам понимаешь, какая маета, притом что люди и свой-то недолгий век едва сносят, разгоняя скуку отвлеченьем и развлеченьем, – а я будто б даже и не существовал во времени, а попирал пятой вечность.

Нет, мои пространства уж точно не сулили ни развлеченья, ни отвлеченья, – они всегда оставались угрюмо серьезны. Я мог бы, – даже и пытался, – воззвать к небесам из своего замкнутого мира, как de profundis. Однако не было небес в моей вселенной, как вольных объемов воздуха, где луна, солнце и птичий пересвист; где беспредельность, где милосердие, где звездное небо над головой и нравственные императивы.