Бумажный герой - Александр Давыдов

Требовалась именно ручная работа, но больше сходная с трудом ювелира, а не каменщика. Иначе б я ее доверил какому-нибудь подрядчику, себе оставив общее руководство проектом, что куда проще, приятнее и позволяет не пачкать рук, притом учти, что этих истинных каменьев было великое множество, почти как звезд на небе, – пожалуй, не меньше, чем уместилось бы ангелов на игольном острие или на шпиле собора. Где, спросишь, здесь найти подрядчика? Я уж тебе говорил не раз, что полноценные личности со своей судьбой, правдой и совестью тут не водятся. Но вот всякая шушера, разные жучки куда угодно пролезут, ведомые своими корыстными целями. Вероятно, знают какие-то кротовые норы, щели в пространстве и времени, что рассохлись, как старая бочка [над строкой: «В эти самые щели человечество, подобно нерадивому хозяину, сметает всякий мусор, но туда может завалиться и золотая монета»], – а может, заводятся сами собой, будто клопы и тараканы иль, может быть, плесень. Они хоть что тебе добудут: местечко в Звездной палате, любую хлебную должность, орден «За заслуги перед Отечеством» и любые атрибуты власти или признания, – хоть даже атомную бомбу иль обломок Ноева ковчега. У них, конечно, слюнки потекли, как только прознали (а источники информации у них весьма надежные) о моем столь масштабном строительстве. Дело в том, что коррупцию эти тараканы считают основополагающим законом мирозданья, – даже и себе местечко в раю, многие из них уверены, что выторговали. Подчас они создавали такую суетливую разноголосицу, что мне пришлось изощрить слух, чтоб в этом гомоне различить тихий шепот истины иль ропот совести.

Но ты-то наверняка понимаешь, что за так эти коррупционеры пальцем не шевельнут, – а в моем ведь пространстве вовсе иная система ценностей, чем в вашем дольнем мире; и другая экономика, то есть правила их взаимообмена. Плевать им, конечно, на чистое золото моих постижений, – на самоё истину, которая самоценна, непрагматична и неприменима, – коль предпочитают фальшивую монету, то есть дутую, по сути, фиктивную, ничем не обеспеченную, мировую валюту, столь удобную для всякого рода спекуляций. Какой, сам понимаешь, возможен откат от чистой истины, благороднейшего чувства? И к тому же [нрзб]. Так выходит, тут дело не в моих добросовестности, усердии, а мне просто было нечем с ними расплатиться? Отнюдь! Забыл тебе сообщить, поскольку это мелочь в сравненье с моей великой задачей, что на самом краю долины вдруг прорвался нефтяной фонтан, а, как известно, в нынешнем мире власть, богатство и слава измеряются в баррелях нефти, то есть [нрзб]. Возможно, когда распрямлял мирозданье киянкой, образовалась щель на самом горизонте, меж почвой и небесами, в которую [нрзб] наверняка, нефтяной фонтан тоже метафора, как и всё тут, однако [нрзб]. Короче говоря, я решительно отверг содействие так называемых деловых кругов, без чего в вашем-то мире не только творятся мерзости, но и не обходится ни одного филантропического иль высокодуховного начинания.

[На полях: «Да они еще и халтурщики: ведь рухнули все постройки, которые предполагались вечными, как то: Вавилонская башня, Троя, храм Артемиды Эфесской, Парфенон, не говоря уж о Содоме с Гоморрой, чьи дворцы и храмы мне видятся сквозь мутную поверхность слезного озера, – и так до самоновейших времен. Тому причина – Божий гнев иль исторические превратности».]

Кстати, мой демон-критик, в котором я, будто ранние христиане, видел также и ангела (я уже тебе говорил, что он всегда вокруг меня вьется, щедро осыпая советами, будто перьями своих крыльев иль щетиной его хвоста), вероятно в насмешку, мне советовал привлечь к возведению стен какую-нибудь мифологическую нежить: кроме Китовраса в моей зачарованной долине еще водились и сторукие гекатонхейры, уже отмотавшие в подполе мироздания свой вечный срок за попытку вселенского переворота. Они, конечно, – извини за шутку, – мастера на все руки, но это глупость, разумеется, и к тому же [нрзб] критика, может быть, и полезна, но в данном случае я к ней не прислушивался, чтоб сохранить полную непредвзятость, необходимую для осуществленья

[Конец не читаем из-за нефтяного пятна.]

Друг мой,

все ж пришли мне весточку. Хотя у меня здесь туго с почтовым сообщением, можно использовать голубей, поскольку голубь – вестник мира и благодати. Иль еще сновиденья, которые летучи, легко разносятся по мирозданию. Навести, что ли, мой сон, где будешь всегда желанным гостем. Я уж тебе там расчищу местечко от гостей непрошенных: младенческих страхов, незнакомых или ненужных людей, бесплодных мечтаний и тошнотворных фантазмов.

Мне ж одиноко, мой друг. Может быть, из твоего далека труд мой выглядит чересчур уж вдохновенным, чередой побед. Однако сама жизнь так и норовит нанести нам поражение. Подчас будто отказывает вся небесная механика, светила самовольно замирают на месте, созвездия пресекают ход, уже не суля никакого будущего, и ты оказываешься в самой пустынной пустоте из всех возможных, когда безнадежно развоплощаются прошлое и будущее. Творчество, в принципе, неравномерно – не только взлеты, когда труд благословлен и благословенен, но и провалы, крушенья, тягостные пустоты, когда лишен вдохновенья и фантазии, – которые хочется вымарать, как из своей жизни, так и из этих писем. Но это и хорошо, иначе любой творец легко впадает в победную и легковесную гладкопись. [На полях: «Не слишком ли гладкими выглядят мои письма?»] Так ведь иногда хочется, чтобы сам процесс творчества был столь же совершенен, как задуманное творение. Однако эти приступы слабости роднят творца с самым человечным из всех человечков, без них творчество делается немилосердным, – в общем-то, пустой забавой. Восходя к божественному, творчество всегда исходит из человеческого и [нрзб] поверь, иногда отвращение к бытию охватывает и демиургов, – даже чаще чем людей творчески бессильных. Тщета бытия становится плотной, будто материальной. Впадаешь чуть ли ни в грех отчаянья, когда все твои труды кажутся мизерными, а творенья несовершенными. Тогда вселенная представляется чересчур обширной, а время слишком уж всевластным. Вдруг оказываешься в депрессивном мирозданье, все законы которого будто тебе в обиду, а его история – в укор тебе лично. Но эта мука и рождает трагедию – возвышеннейший из жанров. Выходит, мой Дом – подобье вселенского катарсиса, изживанье общечеловеческой трагедии, которая [нрзб]. Как знаешь, я всегда стремился быть предоставленным самому себе, но иногда чувство всеоставленности сильно горчит. Я себя здесь чувствую одним-одинешеньким, и лишь родные могилы вперились мне в спину своими анютиными глазками.

Возможно, еще дело в том, что моя долина, прежде трепетная, чутко затаенная, теперь представляла унылое зрелище гигантской строительной площадки. Стройка будто лишила ее сокровенности, даже красоты, ибо в глубоком, таинственном затишье, где таится любая пока еще не реализованная потенция, душа может прозревать все, на что она способна, – здесь же творилась некая определенность, которая [нрзб].

Я, конечно, умом понимал, что этот разор – необходимая предпосылка созидания. Но все ж потребовалось распотрошить все ложное устроение мира. А оно ведь и для меня привычно с рождения. Можно сказать, что его патологичность мне родная: его уродство – мое уродство, коль и моя душа будто выкроена по этому дурному лекалу. К тому же все мировые фикции за века и тысячелетия цивилизации хорошо одна к другой притерлись, меж ними образовались плотные хрящи, так что приходилось рубить по живому, чтоб разъять ложные связи и фиктивные соположения. Такой труд, подобный мясницкому, надрывает душу, поверь мне.