Арена - Никки Каллен

— Ну кто ещё? — открыла резко: маленький мальчик, светловолосый, золотой совсем, глаза ярко-голубые, как небо в самой середине лета, в шортиках, футболке с Джоном Ленноном, и рядом велосипед.

— Извините, — мальчик покраснел, — но тут кот, он сидел возле вашей двери и мяукал… Я подумал, может, он ваш и домой хочет.

— Спасибо, только это соседский, Томас; не тех соседей, что за хлебом с утра ходят, а других… Сейчас… — Клавдия сбегала на кухню, отрезала шмат ветчины; Томас дома, то есть у соседей, практически не жил, так, забегал поесть; а их дома нет — на даче, вчера отбыли; поэтому Томаса следовало покормить. Томас, роскошный чёрный котяра, ветчину сожрал в один присест, мальчик ушёл со своим велосипедом вниз по лестнице; Клавдия вернулась домой и обнаружила, что времени — в самый раз бегать и вопить, что не успеваешь, а ещё груда вещей со вчера, а ещё одеться, выпить стакан молока, — чёрт с ним, с завтраком, Саша съест, разогреет в микроволновке…

И тут в дверь опять позвонили.

Она открыла — уже наполовину одетая в дорогу: белые, серые, выцветшие узкие джинсы, художественно порванные на колене, и голубые с синим полосатые носки; только рубаха пижамная — розовая, с капюшоном, большим карманом спереди; красивой Клавдия не была — ослепительной, великолепной, изысканной и прочее, — она была просто девушкой, каких описывал Александр Грин: щека в саже, милая-премилая, невысокая, тонкая, с серыми в плохую погоду, зелёными в солнечную глазами; и со светло-русыми волосами, слегка вьющимися, недлинными, чуть ниже плеч, — обросшая Жанна д'Арк, — мокрая сейчас; если посидеть в удобном кресле и посмотреть на Клавдию несколько часов — из её и своей жизни: как она двигается, думает, смеётся, разговаривает по телефону, печатает перевод на компьютере, слушает любимую музыку — ирландскую, валяется на диване, на пузе, и читает Гюго или Пратчетта, — то поймёшь, что она — само совершенство; но ведь на это нужно время… А про стоящего на пороге сразу: «ничего себе, — подумала Клавдия, — он словно из кино какого, из «Властелина колец», воин Рохана»; и улыбнулась.

— Ты от Вальтера? — сказала. — Там куча вещей, спальник и всё такое, я сейчас соберу, а ты возьмёшь вот те два рюкзака…

— Что? — спросил он. Невысокий, тонкий, но при этом стройный, мускулистый, полный сжатой силы, как танцор балета, как бутылка шампанского; чувствовалось, что он сможет пройти километры по горам или по жаре, не жалуясь, а думая исключительно о своём: о какой-нибудь тайне Розария или как же Наполеон выиграл Аустерлиц; всё в нём сделано с любовью, тщательно, филигранно; так творил свои скульптуры Микеланджело — для Бога; лицо, красивое и выразительное, словно в раме — из тёмных вьющихся волос до воротника; одет он был в неотбелённую льняную рубашку с длинным узким рукавом, со шнуровкой на груди; сквозь шнуровку виднелась серебряная цепочка: на ней висело вместо знака зодиака или креста серебряное кольцо; и цепочка, и кольцо выглядели очень старыми: не просто старыми, почему не выбросят, а ценными старыми, антикварными, — находишь такое в магазинчиках маленьких, стильных и покупаешь в подарок; поверх рубашки был колет из коричневой, очень мягкой на вид и дорогой кожи; на ногах из той же кожи сапоги без каблуков: голенища поднимались и опускались до нужной высоты — не кожа, а практически ткань; в сапоги заправлены облегающие серо-бежевые штаны, почти лосины; назад откинут длинный бархатный плащ цвета молочного шоколада, с длинным широким капюшоном; плащ чуть-чуть не касался земли, а под плащом угадывался меч — он носил его сзади, как конники; и не деревянный, как у Арчета, поняла она, а настоящий, закалённый, двуручник, который врезается в землю до самых толстых корней и дрожит от собственной тяжести. Бриллиантовый меч библиотекаря-колдуна…

— Ты же от Вальтера? — повторила она нервно, время же. — Я тебя раньше не видела, ты реконструктор? Ты из Оберона?

— Ты Клавдия?

— Да, — и чуть не задохнулась от изумления: он опустился на одно колено, плащ с шорохом развернулся, как цветок, по пыльному полу; произнёс торжественно и при этом очень просто:

— Клавдия, я Лукаш, сын Вигго, принц Менильена; я прошёл сквозь миры, ибо мне было предсказано, что ты станешь моей женой; я ничего не испугался и пришёл к тебе, Клавдия, чтобы ты последовала за мной, в Менильен, и стала там принцессой, а потом и королевой моей страны.

Позже Клавдия пыталась вспомнить, что она почувствовала, когда Лукаш сказал ей, кто он. Страх — он сумасшедший? Раздражение — кто-то её разыгрывает? Нет, она почувствовала вдруг, как изменился воздух: он стал свежестью деревенской улицы после дождя, когда вот-вот наступят сумерки и цветёт вовсю яблоня; это было что-то сверхъестественное — запах; словно кто его наколдовал для признания Лукаша. Она совсем не помнила, что почувствовала, то есть она помнила, конечно, но это как рассказывать кино — и было, и не было; она сказала: «конечно, ты кто вообще такой и что такое Менильен? луна, что ли? и ты спятил, наверное, какие принцы в восемь утра, мне тут некогда, мне ещё одеваться»; и захлопнула дверь; и убежала одеваться — оставался только бледно-голубой свитер, толстый, прямо на голое тело; его вязала мама из какой-то хитрой шерсти: он выглядел очень грубым, а на ощупь — просто китайский шёлк; в жару в нём было прохладно, а в холод — тепло. Поскидывала оставшиеся вещи, попрыгала на них сверху, чтоб утрамбовались, — хрусталя семейного на дне не имелось, слава богу, хотя Вальтер пару раз заикался о том, чтобы пить вино не из кружек «Экспедиция», у костра, под волынку, из настоящих бокалов: у Петржела такие стояли в кухонном шкафу, французские, иногда из них пили белое яблочное вино, домашнее, дедушка присылал; открыла дверь, выбросила рюкзаки на площадку, глянула — а он стоял по-прежнему там, невыносимо прекрасный, нереально просто, безумно средневековый, сошедший словно с иллюстраций братьев Лимбургов.

— Тебе помочь? — спросил он.

— Ну неужели! — воскликнула она. — Конечно, помочь, чёрт возьми; я думала, ты для этого и пришёл.

— Хорошо, — просто ответил он. Голос у него был глубокий, чистый и низкий, словно ночная река, в которой отражаются полная августовская луна и старая славянская круглая крепость; с таким голосом только в дорогом ночном клубе петь джаз; он взял все вещи и понёс легко, словно в невесомости; они вышли на остановку, дождались автобуса — набитого дачниками и рассадой; уфф, подумала Клавдия, сейчас всю эту красоту средневековую подавят, как яйцо; но вокруг них образовалось пустое пространство, словно они находились внутри колдовской сферы, переливающейся разными цветами, как мыльный пузырь; Лукаш стоял спокойно, смотрел поверх её головы на что-то, ему одному видное, — будто книгу читал подвешенную; и этот запах — не пота, не пыли, не начинающейся жары и духоты автобусной, а улицы после дождя, полной цветущих яблонь, — был вместо воздуха.

— Лукаш? — повторила она.

— Да, — он опустил на неё глаза — карие, огромные, в роскошных совершенно ресницах, точно подведённые чуть к вискам, кошачьи; такие глаза были у Шахерезады, наверное. Клавдия еле доходила ему до плеча.

— Лукаш, давай потом поговорим, кто ты. Я поняла, что ты не ролевик, — «либо спятивший ролевик», — подумала про себя.