Симптом страха - Антон Евтушенко

— Заколыхался прям весь, — недовольно пробурчал Сава. — С чего бы?

Вместо ответа он заполучил опрятный штабель книг, и пока Шпигель рылся в глубинах шкафа, штабель превратился в шатающийся «вавилон».

— Тормози нагружать! — запричитал Сава, задыхаясь от веса книг. Верхний ярус башни оплывал, и пара томиков со стуком грохнулись на пол.

— Зёма, морячок тот с итальянским изданием «Живаго», вполне ожидаемо свинтил из страны, — продолжал как ни в чём не бывало Шпигель, мало внимая репликам Савы. — Ровно за год до ввода наших войск в Афганистан. В Копенгагене сошёл на берег и на корабль больше не вернулся. Кажется, с помощью русскоговорящего осси51 на пароме переправился в Путтгарден, а оттуда в Гамбург поездом — тогда это были федеративные земли. Попросил убежища, но ему отказали, а пока пытались выдворить из страны, он показал властям средний палец — заключил фиктивный брак с одной фройляйн, заполучив официальное гражданство. Тётка, кстати, была трачена молью, старше его, кажется, на двадцать лет. Но, в общем, не о том я! — Он неожиданно прервал рассказ и с торжествующим видом извлёк предмет долгих поисков. — Последнюю весточку от него я получил на сорокапятилетие. Он прекрасно помнил о моей страсти к книгам и прислал вот это!

Фалик передал запаянную в плёнку книгу. В руках у него остался серый прямоугольник, подложенный на переплёт под тонкую резинку. Резинка, едва её тронули, лопнула, высвободив вскрытый конверт с гашёной маркой.

— Что это? — спросила Нэнси.

— Ещё один лауреат престижной премии, которого запретили к печати, — пояснил Фалик. — Британский Пастернак — Ахмед Салман Рушди. Эту книгу, как и в случае с «Доктором Живаго», автор был вынужден печатать не на родине, в Британии, а в ФРГ. Кстати, Рушди повезло ещё меньше, чем Пастернаку — его приговорили к смертной казни за этот текст. Весь магометанский мир подписался под знакомыми уже словами: «Не читал, но осуждаю!»

Нэнси приняла книгу из рук Фалика. Том был увесистым. На обложке издания, оформленного более чем скромно, значилось: «Die Satanischen verse». В правом нижнем углу стояла надпись «Verlagshaus Artikel 19, GmbH». Она перевернула книгу и с удивлением обнаружила на обороте второй титул. Он был оформлен в той же коричневой цветовой гамме с геометрическими и цветочными мотивами по краю. Название книги было по-английски: «The satanic verses».

— Сатанинские стихи, — перевела Нэнси. — Это поэзия?

— Ну, если стихи, — растолковал по-своему старик, — значит поэзия. Хотя ничего определённого не могу сказать. Как видите, книжатинка целковая, в соплю умасленная…

Нэнси в недоумении пожала плечами.

— Какой смысл в книге, если её нельзя не только прочесть, но даже полистать?

— Ну, как сказать… — Фалик всерьёз или в шутку скопировал движение плечами. — В наше время считалось моветоном сбросить целлофан, если таковой был задуман издателем. Двадцать лет назад советские книжники брали в расчёт, что «сопля» — первый признак того, что книга мейд-ин-не-наша.

— Ещё бы, здесь же не по-русски написано.

— Это второй признак, — ухмыльнулся старик. — Хотя двуязычные издания для советского человека сами по себе были диковиной. Незачем было тратить бумагу на оригинальный текст. Зачем? Это не только бесполезно, но и опасно. Очевидно хватает и одного языка — русского, хотя вернее и точнее сказать: советского. Реальность такого пренатального языкотворчества проектируется по законам вымысла: рабство объявляется свободой, ложь — истиной, война — миром. Понимаете? Мы ведь были самой читающей страной в мире. Так очень удобно пулять в народ зарядами идеологической энергии. И любой другой язык — язык оригинала — здесь будет лишним.

— Но для стихов это имеет смысл, — возразила Нэнси.

— Для стихов, как раз, исключение и делалось. Припоминаю, гуляли по Арбату стихотворные переводы греческих эпиграмм. Вот они были билингвами.

— Почему же вы за столько лет не ознакомились с «Сатанинскими стихами»?

— Да уж, ты — смола, — подал свой бархатный, но оттого не менее прескверный голос Сава. — Пристанешь — не отлеписся.

— Я?

— Ты!

— Опять? — взвилась Нэнси. — Опять мне тыкаете!

Старик почувствовал, что внушавшая ему симпатию гостья готова закусить удила из-за нетерпеливости его напарника: в общем, справедливо. Фалик жестом приказал Саве вернуть «вавилон» на место, а сам подтянул ногой табурет и, кряхтя, присел.

— Ты жальник свой попридержи, ну, в самом деле, — мягко, как несмышлённое дитя попенял он Саву. — Не видишь, мы разговариваем.

— У нас, напоминаю, есть дела и поважнее! — припомнил Сава брошенную Фаликом же фразу.

Но старик мудро не расслышал «закавычек» Савы. Ему нравилась пытливая дотошность молодой женщины, равно как и сухой, медвяный, почти фруктовый намёк на аромат, едва исходивший от неё. И к тому, и к другому Фалик тяготел особо, и то и другое было его слабостью. Он был готов поощрять Нэнси тем малым, что мог дать.

Фалик бережно уложил конверт на колени и теперь сверлил прямоугольник бумаги глазами, а чтобы было удобнее — подпёр виски сжатыми кулаками, напрягшись и порозовев лицом. Поиски книги, как и словесные препирательства с Савелием явно утомили его.

— Засада! — сказал он после продолжительной паузы, отвечая наконец на вопрос. — Я ни черта не понимаю по-немецки, впрочем, как и по-английски. Решил оставить в товарном виде, на продажу. Но видно ждала книга все эти годы только одного хозяина, верней, хозяйку. Как зовут подругу-то?

— Лена. Только почему вы решили, что иностранный — не засада для неё?

Он ослабил тиски кулаков и задумчиво потрогал скошенный продольными морщинами взмокший лоб. Узы кашне, наконец, были сброшены, и Фалик задышал чаще и громче.

— Нынешняя молодёжь — акселераты или дегенераты? — произнёс он, ни к кому не обращаясь, в пространство. — Милая, эта книга редкость и стоит больше, чем вы заработали. Раза так в два… или три. Не верите мне? Может, тогда этому поверите…

Он ощупал конверт, взвесил на ладони и, подумав, потянул за уголок внутренность — сложенный вчетверо лист. Не написанные от руки, а машинописные фразы располосовали короткое в страницу письмо от далёкого адресата. Нэнси заметила: обратный адрес на конверте был написан по-немецки.

— Фалька, — зачитал не с самого начала старик, долго выбирая интересующее место, — имею торжественно сообщить следующее: книга — мечта библиофила. Урвал счастья в журнальном киоске на углу Бундерштрассе и Дюрхшнитте. Издание пилотное, тираж скудный, даже ничтожный по меркам советской книгоиндустрии — и тот через неделю скуплен рейхсарабами52 и сожжён на Ратушной площади…