Игла и нить - Кэри Томас

– Шлюха – это женщина, которая отдается мужчине, отдает ему свое тело, чтобы он делал с ним все, что ему заблагорассудится, – пояснила тетя. – Подобная глупость и привела к ее смерти.

Гнев вспыхнул внутри Анны, и пламя свечи метнулось к тетиной руке. Тетя вскрикнула.

– Анна, ты должна держать свой гнев под контролем. Ты делаешь мне больно. – Тетя зажмурилась от боли.

Анна попыталась вложить весь свой гнев в узел, завязанный на нити, но он туда не помещался.

– Если ты сделаешь себя уязвимой, то станешь уязвимой, – продолжала тетя. – Она заслужила смерть.

Пламя вновь укусило тетю за руку. Женщина зарычала от боли.

– Пожалуйста, прекрати! – взмолилась Анна.

Но тетя продолжила оскорблять мать Анны, и девочка злилась все сильнее – на тетю, на маму, на саму себя. Она хотела ослабить свой гнев, но любые попытки контролировать его были подобны движению мехов, которые лишь раздували его пламя.

– Я рада, что он ее задушил. Я рада, и ты тоже должна быть рада, – продолжала тетя.

Пламя нещадно жгло ее руку до тех пор, пока она не была вынуждена отставить свечу. Тетя продемонстрировала Анне ожог на своей коже, уже покрывшийся волдырями.

– Вот что делает гнев. Он ранит других больше, чем тебя саму.

Опустив глаза, Анна спросила:

– Почему все эти испытания должны быть такими болезненными?

Тетя расстегнула блузку и показала Анне синяки под ожерельем наузников.

– Ты ничего не знаешь о боли, – ответила она. – Пока нет.

Анна пробралась в музыкальный класс и села за пианино. Ее пальцы встали на клавиши, как два маленьких купола, мгновенно заняв столь привычную для них позицию.

Анна принялась наигрывать одну старую мелодию, которую выучила в возрасте восьми лет для экзамена. Когда девочка впервые услышала эту мелодию, она ей страшно не понравилась. Неделями Анна боролась с ее гудящей минорной тональностью и сложным ритмом – она давалась ей нехотя, нота за нотой, пока однажды Анна не поняла, что влюблена в эту музыку. Шероховатости ее ритма превратились в изъяны, которые пальцы девочки находили теперь с такой любовью.

Когда Анна расслабилась и перестала контролировать мелодию, она перешла в импровизацию. Пока пальцы девочки блуждали по клавишам, в ее сознании один образ сменялся другим: тетя, выискивающая ложь в ее глазах; серебряная ложка, почерневшая от вьюнка; беспощадная улыбка Эффи; любопытный взгляд Аттиса; фотография ее матери, тающая в огне; символ «Ока» с его манящим темным центром… Вместе с этими картинками сменяли друг друга и различные эмоции, бушевавшие внутри девочки, пока образы не слились со звуками, а звуки – с чувствами и каждая нота не превратилась в тень определенной эмоции: гнева, страха, скорби…

Вот уже несколько недель Анна принимала отвар, который приготовила для нее мама Роуэн.

– Чайную ложку этой смеси нужно будет развести в кипятке и принимать дважды в день. Ты сможешь продолжать пить молоко своей тети: отвар нейтрализует действие вьюнка, – проинструктировала ее Роуэн, протягивая бумажный пакет, наполненный сушеными травами и сильными, дикими ароматами из сада Берти.

Однако пока Анна не чувствовала от отвара ровным счетом никакого эффекта. Так много сил ушло на доказательство присутствия вьюнка в ее молоке и создание противоядия… Что, если в итоге она лишь сильнее разочарует своих друзей? Что, если во мне все-таки нет почти никакой магии? Эта мысль потихоньку опустошала Анну. Она подошла так близко. Она разрешила себе надеяться. А что оставалось у нее теперь? Единственный, кого она любила в этой жизни, предал ее.

Со стороны могло показаться, что их с тетей жизнь текла в привычном русле – тетя хорошо научила Анну скрывать свои эмоции, – но девочка чувствовала, как ее гнев и негодование закипают прямо под поверхностью, бурля сильнее, чем когда-либо прежде. Тетя крепкими стежками контроля вышила узор их совместной жизни, однако вьюнок разорвал каждую из этих нитей, и узор утратил всякий смысл. И теперь нитки торчали во все стороны, как вопросы без ответов, которым Анна прежде не придавала значения, а теперь не могла выкинуть их из головы. Действительно ли смерть родителей произошла так, как описывала тетя? Почему тетя так ненавидит магию? Что является источником ее страха? Комната на верхнем этаже в самом деле так безобидна, как утверждает тетя, или это еще одна ложь, которую мне предстоит раскрыть?

Анна не могла выказать даже намека на свое любопытство – с тех пор как девочка побывала в гостях у Роуэн, тетя наблюдала за ней еще более пристально. А теперь Эффи уговаривала Анну пойти на домашнюю вечеринку, которая должна была состояться в ближайшие выходные. Анна пыталась объяснить, что это невозможно, но Эффи и слышать об этом не хотела, в итоге девочка чувствовала себя виноватой. Эффи так старалась свести их вместе, создать ковен, а все, что делала Анна, – это вечно говорила «нет».

Она больше не хотела говорить «нет».

Анна вымещала свое разочарование на клавишах, пока их не перестало ей хватать. Теперь ее мелодия металась между надеждой и отчаянием, каждая нота была полна боли – кровоточащая, нежная, одинокая, испуганная, – невесомыми перышками они, кружась, опускались на землю…

Внезапно девочка услышала чей-то голос позади себя. Ее пальцы тут же замерли, мелодия оборвалась. Она обернулась и увидела стоявшего в дверях музыкального класса Аттиса.

– Какого… – начала было Анна, но, поняв, что говорит слишком тихо, повысила голос до громкости, более подходящей для ситуации: —…ЧЕРТА ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ? – Слова эхом отдались в маленькой комнате.

Девочка вновь повернулась к молодому человеку спиной, сгорая от смущения при мысли о том, что́ Аттис мог увидеть или услышать.

– Прости. – Молодой человек поднял руки в примирительном жесте.

Однако этого было недостаточно. Аттис застал ее в самый неподходящий момент, когда она изливала в песне свою личную боль, обнажив самые потаенные уголки души, обнажив всю себя. Анна вдруг поняла, что тянется к своему наузу в отчаянной попытке скрыть то, что только недавно так рада была выплеснуть наружу.

– Я просто проходил мимо и услышал звуки музыки, – пояснил Аттис.

Почему именно он – из всех людей! – застал ее за этим занятием? Теперь ему принадлежала частичка ее души, и Аттис будет напоминать ей об этом каждой своей ухмылкой.