Высокие отношения - Михаил Рагимов

Куда-то на трупы. — Можно прожить всю жизнь как мудак. А если умер за хорошее дело, то вроде как мудачество и не считается.

— Не смерть важна, — строго обрезал Кэлпи. — А душа! Он ушел, раскаявшись, и уж насколько то раскаяние уравновесит грехи, решит лишь Пантократор, недаром зовется Судьей всех судей.

— Ушел, как же, — буркнул Керф. — Эту песню не задушишь, не убьешь. Ладно, потащили в кузню этого дрхлого залупочеса. И долота с молотками нужны, кирасу с замками вон как переплющило булавами, старого хера теперь из железа только вырубать.

Рыжий с Керфом подхватили Бьярна за руки. Кэлпи ухватился за ноги. Лукасу досталось нести меч и собирать по пути куски доспеха, валящиеся с недобитка…

Уходя, Керф обернулся и неожиданно рассмеялся, негромко и как-то удивительно хорошо, по-доброму.

— А гляньте, мазилкин-то, ваш, все старается!

Монашек и в самом деле застрял у стены с картиной. Неловко двигая калечной рукой, что-то рисовал прямо в воздухе обрубками пальцев. Сквозь неумелую повязку проступала кровь, но это живописца не останавливало. Он упрямо закусил губу, не обращая внимания на окружающий мир. Лицо застыло в гримасе предельной сосредоточенности, как у воина, идущего в последний бой. Кажется, парень поймал таки вдохновение. А может, просто понял, что… а впрочем, кто скажет, о чем он сейчас думал и что понял? То было ведомо лишь Пантократору.

— Не, точно дурачок, — приговорил Рыжий и длинно тягуче сплюнул. Стрелок меток всегда и слюна шлепнулась точно в выпуклый остекленевший глаз мертвого рыцаря. Тот, лежа на животе, смотрел в потолок. Бьярн сломал ему шею.

— Может быть, — задумчиво согласился Кэлпи. — А может, и нет. Вдруг мы сейчас смотрим на чудо? Парень ведь по-своему упорный как черт, хоть машет не мечом, а куском угля. Вдруг Пантократор нынче коснулся мазилкина перстом своим? Пройдут годы, маляр таки раскроет старые фокусы, да изобразит все, что здесь было. Нарисует нас, живых и мертвых. Какими были. Как сражались. Как погибали.

— Не, как было — неинтересно, обычная поножовщина. Скучная и пошлая. Коли уж краску переводить, то надо, чтобы покрасивше! Кровища рекой, у злодеев морды дьявольские и зубищи на локоть из пастей!

— И дым из жоп валит!

— И Бьярн как святой, в белых доспехах!

— Ну как же без него-то? Совсем не можно! Лишь бы выжил, старый дрочила…

— Не желай, а то сбудется, — хмыкнул Керф.

* * *

Бьярн стоял на полуобвалившейся стене и глядел вслед товарищам по несчастью, уезжающим из монастыря. Поредевшая компания Мартина, Рош, Лукас… Ни один не обернулся!

Холодный ветер оглаживал бритую голову. Большая часть синяков уже сошла, но все равно лысина казалась окрашенной в живописное сочетание красно-фиолетового. Щеку, предварительно побрив, рыцарю зашили, кривые стежки уродовали и без того не отличающееся красотой лицо, перепаханное раной. Ходил Бьярн с трудом, опираясь на костыли, однако от помощи отказывался. В очень ругательной форме, неприличной месту.

— Смотрю и думаю, куда теперь мне? — тихо спросил рыцарь. Громко не получалось — болели ребра, стянутые бинтами.

— Можешь помолиться, да сигануть вниз. Авось и не убьешься, — пожал плечами Кэлпи. Он был снова в монашеском одеянии — и никто не признал бы в нем лихого сержанта Ле Гару, ненадолго выглянувшего из прошлого. Разве что незажившие еще шрамы напоминали о недавнем.

— Для таких фокусов надо быть стенолазом. И Ловчим. Да и мертвецов внизу как-то нету.

— Оно и лучше — сразу убьешься, а не будешь валяться месяц в постели, задолбав всех и каждого!

— Убиться — это легко, — пробормотал рыцарь, косясь вниз, — это для трусов. А снова умирать мне неохота!

— Как у вас там говорится? Чтобы быть трусом среди рыцарей, надо быть очень смелым рыцарем?

— Как-то так, — очень медленно и осторожно кивнул Бьярн.

— Но я бы не спешил. Тебе выпал второй шанс.

— Только что делать с ним не знаю. Даже в карты не проиграть!

— Отец наш дал тебе новую жизнь, а уж на что ты ее потратишь, решать тебе. Можешь стать обычным человеком, пойти в город, завести дом, семью. А можешь остаться. Монашеский удел не хуже любого иного.

— Особенно в здешней-то компании, да, Стьюи? — усмехнулся Бьярн. — Как там тебя раньше звали? Бритый от Братьев?

Смущенный монах только отмахнулся.

— Я выбрал, и ты сможешь.

— Я думал об этом. Но… плохо мне, — неожиданно признался Бьярн.

— Отчего?

— Я все думаю о весах Господних. Одно правое дело совершил, вроде хорошо. Но сколько еще на другой чаше… Похоже, слишком тяжелая, раз Пантократор не принял меня, отправил обратно. Даже в ад не забрали! Побрезговали!

Бьярн развернулся всем телом, крутить головой рыцарь все еще было трудно. Удивительное дело, но в глазах старого убийцы блеснули слезы. Не горя, но благоговения, восторга от прикосновения к чему-то невообразимо великому.

— Но я не хочу в ад, Кэлпи, — тихо сказал Бьярн. — И я много лет не выпускал меч из рук. Я знаю, что с моими ранами не выживают. А если и выползают с того света, остаются калеками. В каждом городе таких вояк хватает. Огрызки войны… Я не хочу просить милостыню!

— Это так, — сумрачно согласился настоятель.

— А я живой и раны затягиваются, Великая милость и счастье, мало кому такое дано. Чтобы его оправдать, недостаточно жить обычным человеком или бормотать молитвы в келье, спрятав кирасу в подвале… прости уж.

— Да понимаю, — скупо улыбнулся монах, — ни почистить, ни примерить…

— Но… Что сделать? Как уравновесить все, что я сделал? Не молитвой, а делом! Чтобы когда все же придет мой окончательный час, встал я перед Ним, как человек. А не как хуйло обоссаное, дескать, целое одно хорошее дело сделал, так уж прости меня, добрый боженька, ну что тебе стоит! Хули ты ломаешься, а? Ну вот…

Кэлпи помолчал немного.

— Что ж, есть и такой путь. Но он тяжелый. Очень тяжелый.

— Это да, мне сейчас стоит бояться тяжестей… Даже хер достать не могу, чтобы штаны не обоссать!

— Есть орден. у него даже названия нет, обычно братьев называют «искупающими». Ну или «искупленцами», тут уж кому как. Это и не орден, а скорее братство. В него не принимают, а приходят сами, по зову души. Церковь не признает открыто, но уважает.

— А, монахи… — разочарованно протянул Бьярн. — Снова!

— Воины, — сурово отрезал Кэлпи. — Убийцы. Отъявленные злодеи. Насильники. Не простые солдаты. А такие как ты. Как я… Люди, которые наворотили херни на много жизней вперед, а потом у них проснулась совесть. Взошла как зеленый росток на пепелище. Они в своем послушании, однако, вне монастырских стен. Странствуют по миру, искупая грехи. Защищают людей и храмы от грабителей, рыцарей-разбойников и прочей сволочи вроде Круга Всемогущих.

— Что-то не шибко помогли они вам, — фыркнул Бьярн. — Если бы не мы…

— Друг мой, — грустно улыбнулся монах, — искренне кающихся на весь мир наберется две-три сотни, не больше, везде им не поспеть. Думаю, не надо объяснять почему? Вспомни, скольких ты встретил подобных тому, каким был. И сколько таких, каким сейчас хочешь стать. Убийца — он как сорняк, везде хватает. А богобоязненный воин, у которого есть совесть и честь… Это штучный товар! Братству скоро уж четыре сотни лет, и за этот срок ни один брат не умер своей смертью. Ни один. И думаю здесь тоже не надо объяснять, почему.

Бьярн промолчал, опустив голову.

— Я хотел стать одним из них, — сказал Кэлпи. — Хотел… Но затем понял, что с меня хватит войны. Я хочу мира. Хочу… — он обвел рукой полуразрушенный храм. — Чтобы люди приходили сюда, обретая мир в душе. Служение в Братстве не для меня. Слишком тяжелая ноша.

— А для меня?

— Тебе решать, — улыбнулся монах. — Пантократор строг, но справедлив, он дает человеку свободу выбора. Ты получил вторую жизнь, но только тебе решать, какой она станет. Только тебе.

Эпилог

Паломники стекались к монастырю святой Пайперии неудержимым осенним потоком. Подлинный разлив вод! Кого только не было среди тех, кто желал оказаться под сводами прославленного собора! И нищие, и богатые, и южане, и северяне! Счет шел на десятки в день, а когда закончится сбор урожая придут сотни, тысячи. Потирали в радостном ожидании загребущие руки держатели трактиров, готовили товары лавочники да прочие мастеровые люди.

Среди паломников, что в ту осень, перед самыми зимними заморозками, пришли сюда, пожилая метресса, ничем не выделялась.