Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова

— Ты не знаешь, как я тебя люблю, — тихо сказал он.

— Знаю, — так же тихо ответила она, — мы уже прошли с тобой длинную дорогу, где и кровь, и грязь, и трупы, и могилы. На войне всё переживается во много раз быстрее, чем в мирные дни...

— У меня самая лучшая в мире жена! — воскликнул Александр. — Как же мне не благодарить Бога за то, что наградил меня такой любовью?

Новая пора настала в жизни Константина Павловича, когда трон перешёл к его старшему брату Александру. События, предшествующие тому, так потрясли великого князя, что он долго думал над ними и ограничился тем, что узнал о злодейской выходке старших офицеров всё, что только мог распознать по отдельным репликам, рассказам, мелочам. Александр ничего не говорил ему, и когда их мать, Мария Фёдоровна, потребовала принести клятву в церкви, перед образом Христа, Константин с чистой совестью и верным сердцем произнёс, что он ничего не знал о готовящемся покушении на отца. Сложнее было с Александром. Он всё знал, он сам согласился на переворот, с его ведома произошло это страшное убийство, но до последней минуты он отдалял от себя мысль, что Павла могут убить. Знал и ничего не хотел делать, решил, что всё обойдётся одним лишь заточением отца в Петропавловскую крепость и отречением его от трона.

И потому, стоя на коленях перед мрачным и суровым иконостасом, Константин невольно искоса кидал взгляды на старшего брата. Бледный и взволнованный Александр кое-как пробормотал клятву, что неповинен в смерти отца.

Константин потом долго раздумывал над этой клятвой, понимал, что творится в душе Александра, потрясённого, испуганного, ужаснувшегося тому, куда завлекли его заговорщики, но не стал обсуждать с ним эту тему. Зачем? Что мог сказать он брату, достигшему престола таким путём, обагрившим отцовской кровью его подножие...

Немногие знали о настроении Константина в то время. Единственным человеком, с кем поделился великий князь своими раздумьями, был его товарищ и подчинённый по Конногвардейскому полку, тот самый Саблуков, которого Павел отстранил от дежурства во дворце в роковой час, но который оставался дежурным в самом полку.

Полковник Саблуков, как всегда, явился с докладом о состоянии полка после приведения его к присяге новому императору. Константин молча и угрюмо выслушал рапорт полковника и после некоторого раздумья всё-таки осмелился спросить:

— Ну, хорошая была каша?

Саблуков внимательно посмотрел на великого князя и решился отвечать прямо и простодушно, как всегда.

— Хорошая действительно каша, — сказал он, понизив голос, — и я весьма счастлив, что к ней непричастен.

Константин помолчал, глаза его горели от невыплаканных слёз.

— Это хорошо, друг мой, — наконец произнёс он. — После того, что случилось... — Он помолчал, вздохнул полной грудью и продолжил: — Брат мой может царствовать, если хочет. Но если бы престол достался мне когда-нибудь, никогда бы его не принял...

Он опять вздохнул полной грудью. Вот и высказал он самое сокровенное, самую выношенную мысль: подножие престола, залитое кровью отца, не может принести счастья.

Саблуков снова внимательно посмотрел на своего шефа. Таков уж он — немного взбалмошный, иногда слишком суетливый, чаще грубоватый, но душа и сердце его чисты.

С особенным вниманием и чуть ли не восхищением распрощался Саблуков со своим начальником и слова его сохранил в своём сердце, не делясь ни с кем этими откровенно высказанными мыслями Константина. За то и любил великий князь честного служаку-полковника, что не участвовал он во всех разговорах и сплетнях, которые на другой же день после смерти Павла разнеслись по столице.

Впрочем, не только сплетни и сказки рассеялись по Петербургу. На другой же день после смерти Павла появилось на улицах столицы великое множество запрещённых прежде круглых шляп, исчезли введённые императором букли, вместо которых возникли причёски другого фасона, и вывезенные из Франции эмигрантами панталоны удлинились или, наоборот, обрезались, высокие сапоги с отворотами сменили штиблеты, тоже заведённые Павлом, а дамы, по европейским модам того времени, облеклись в новые нарядные платья и завели русские упряжки с кучерами в национальных одеждах — теперь они гордились тем, что могут не выходить из экипажей, чтобы приветствовать императора.

Скорость колясок, экипажей словно бы знаменовала собою проснувшееся общество, избавленное от мелочной опеки императора, будто с рук и ног свалились цепи. Как часто мелочи быта и стиля жизни подменяют глубинные явления истории и как часто именно по этим мелочам судит обыватель об исторических событиях!

Других событий не видела толпа — в комнаты Марии Фёдоровны, теперь вдовствующей императрицы, убитой горем, простые люди несли и несли самое ценное, что у них было, — иконы, почитая таким способом горе жены и государыни.

Палён, хитро и продуманно устроивший всю интригу переворота, пожаловался новому императору, Александру, что императрица возбуждает народ против него, что на одной из икон написаны крамольные слова. Александр потребовал принести ему неугодный Палену образ. Под ликом Христа действительно стояли слова: «Когда Иисус вошёл в ворота, она сказала: мир ли Замврию, убийце государя своего?» Но слова эти были взяты из Священного Писания.

Палён потребовал от нового императора укротить вдовствующую императрицу, намекая на свою власть возводить и низвергать монархов. Однако Александр выбрал иной способ расплатиться с человеком, возведшим его на престол смертью отца. Палён приехал на другой день на парад войск на своей обычной шестёрке цугом и только было собрался выйти из экипажа, как флигель-адъютант государя, запретив ему выходить, предложил, по высочайшему повелению, на той же шестёрке проследовать в своё курляндское имение.

Князю Зубову в тот же день было предложено удалиться в своё поместье. Робок и юн был ещё новый император, но одного его слова было достаточно, чтобы эти два человека, затеявшие заговор, молча сошли с исторической сцены.

Много позже, разбирая в уме все обстоятельства дела, честный и преданный Саблуков пришёл к заключению, что Константин действительно ничего не знал о заговоре. Он, конечно, подозревал, что готовится что-то необычное, и старался оградить отца. Недаром же он в ту ночь написал Саблукову записку — быть готовым и по его приказу выступить. Но заговорщики опередили Константина — Палён убедил Павла удалить единственно верный ему эскадрон от Михайловского замка и даже повелел этому эскадрону уехать на рассвете, в четыре часа утра, в Царское Село. Единственному эскадрону, верному Павлу...

Мария Фёдоровна удалилась после похорон мужа в Павловск, охранять её там Александр назначил Саблукова с его эскадроном.

Странно, сколько ни жалел Константин о смерти отца, сколько ни раздумывал над постигшим его горем, тем не менее он как бы выпрямился. Теперь над ним не стоял всевластный отец, исчез страх перед Павлом как отцом и императором. Словно бы тоже развязались у него руки, и будто бес вселился в него. Он пустился в разгул, окружил себя льстецами и прилипалами, не умея отличить истинное служение от подобострастия. Генерал Бауер, прежние адъютанты и некто Бухальский, неизвестным образом проникший в свиту Константина, стали его постоянными сопровождающими. Великий князь и цесаревич совсем оставил Анну Фёдоровну, и она запёрлась в Зимнем, почти не выходя из своих покоев. Каждый день услужливые переносчики сплетен тихонько рассказывали ей о причудах и пассиях Константина, и бедная соломенная вдова глубоко переживала каждую скандальную связь своего мужа.