Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

подозрением, нынче снимает мерку для брюк с толстопузых копенгагенцев и вынужденно выслушивает массу жизненных историй-исповедей. Что ж, Ева растет в моих глазах.

Разбитые сердца врачуют малыми дозами лекарств, и дело это весьма небыстрое. Их следует купать в солнце и соленой воде. Мало-помалу на щеки возвращается румянец, а в бокалы – «Кампари». Печаль бездонна, но даже она вынуждена уступить место жизни среди живых.

У Ольги свой способ переживать горе. Когда у нее выдается пара свободных недель, она приезжает в Копенгаген, где заканчивает вечер с Йоханом в открывающемся спозаранку кабаке Луизы. Мне же приходится капитулировать, и я плетусь домой. Таким вот утром звонит мне Бьянка из магазина свадебных платьев:

– Хорошо, что у вас такая редкая фамилия. Иначе я бы ни за что не нашла ее в телефонном справочнике. Твоя сестра валяется у меня под витринами, словно куча дерьма. Ты не могла бы ее подобрать?

Дома, в нашей квартире, Себастиан пытается утешить меня, мол, да, папы больше нет, но… Мы решаем еще раз отложить нашу свадьбу. «Из-за похорон», – так говорим мы друг другу.

Мой ютландский Медведь по-прежнему обнимает меня на керосиново-голубом диване, но от былой пылкости мало что остается. Вечная Любовь выветривается из него, и я не представляю, что делать. И чем больше я напрягаюсь, тем только хуже делаю.

Он нынче работает с Жизель на постоянной основе. Куда подевался ее супруг-скульптор, мне неведомо.

– Жизель знает, как мрамор ведет себя. Знает до мельчайших нюансов, – объясняет Себастиан, почесывая лоб. – Это впечатляет.

Я не люблю, когда он называет ее по имени. Слишком долго он тянет оба слога, а фамилию Моретти давно уже снял, точно норковую шубку с обнаженной мраморной статуи. В его устах Жизель звучит как название целой страны, которую Себастиан давным-давно объездил вдоль и поперек.

Я киваю, стараясь показать, будто не шибко уязвлена. И предлагаю съездить вместе в Венецию.

– Скажем, на следующей неделе, когда мы оба свободны. Можно будет снова посмотреть коллекцию Пегги Гуггенхайм. Той женщины, что была ненасытна в отношении великого искусства и пальтировалась со всеми, кто так или иначе был связан с миром живописцев.

Себастиан кивает молча. Хотя обычно я умею его рассмешить.

– Или в Рим заедем, встретимся с Жизель Моретти. Мне любопытно было бы пообщаться с твоим новым наставником.

– На следующей неделе у нее выставка в Нью-Йорке, – бормочет он.

Она. Внутри у меня все переворачивается.

– Ну и ладно, с Римом можно до следующего раза подождать.

Я чувствую, что магический свет между нами убывает, словно уходящий год. В своем опьянении Себастианом я постепенно приучилась действовать лишь в одном направлении: больше, больше, больше, и когда мне сделают очередной укол? Страсть его угасает у меня на глазах, и, сдается мне, я наяву вижу, что мысли его направлены в сторону мраморных каменоломен. Мои же собственные живописные опыты представляются мне абсолютно бессмысленными. К моему ужасу оказывается, что я успешно спилила все ветви, на которых сидела.

Кончается дело тем, что мы едем в Венецию. Днем мы прогуливаемся, катаемся по каналам и слишком много пьем. Мне все время очень жарко, и я накачиваюсь жидкостями без всякого предела, пока не засыпаю на пару часов, и тогда передо мной опять возникают мои импрессионистские сновидения. Я отказываюсь наводить фокус на резкость. Новые контуры наших отношений с Себастианом нестерпимы. Тонкие линии, проведенные бритвенным лезвием, разделяют нас на две отдельные личности, идущие каждая в своем направлении. Я пытаюсь держать его за руку и сражаюсь за его внимание.

Венецианские дворцы постепенно уходят под воду, а я утопаю в Себастиане. Каждое утро я все глубже и глубже погружаюсь в мутные воды, пока волшебный город вообще не исчезает из виду. Но я больше не могу достичь дна.

Наверное, очевидно, что именно отсюда мы больше не сможем вернуться назад, не замочив ног. Вернуться в сад Эдема. Вернуться к японским кошечкам и новым началам.

Я отдала свои ноги на сторону. Сотворила, как полагает Варинька, худшее из всего, что только можно. Забыла, что надо стоять на своих собственных ногах. И еще проигнорировала важный совет моей матери: «Надень кислородную маску, прежде чем помогать другим».

Третья часть

Ре-диез минор

(Diabolus in musica)[132]

Bruscamente con forza[133]

Площадь святой Аполлонии

Я поняла, что все кончено, когда встречала Себастиана на вокзале. Он приехал поездом из Рима и походил на пассажира, сошедшего не на той станции. Вежливо вел беседу, но вроде как безуспешно старался вспомнить, кто я такая. Он распаковывал свои вещи, но его глаза больше не следили за мной по всей квартире, как это бывало раньше. И широкая его рука больше не искала мою.

Вообще-то в ноябре, когда начинается листопад, я всегда имела возможность натянуть на себя Себастиана, точно медвежью шкуру. Раньше я всякую ночь поворачивалась к нему в постели и обнимала его, просунув правую руку под голову, а левую – под его руку, и та замирала на круглом его животе. И потом я ждала пару мгновений, за что и бывала вознаграждена, ибо он словно бы всем телом издавал вздох облегчения и расслаблялся целиком. Как будто мой ютландский Медведь держал себя в напряжении весь день до того, как почувствовать тепло моих рук.

А теперь спина его безответна, и мне в отчаянии приходится признать, что заставить кого-либо издать вздох облегчения невозможно. Любовь – это дар, но Себастиан больше не жаждет побыстрее распаковать свою Медвежечку, заглянуть в окошечко рождественского календаря и, дрожа всем телом от моих прикосновений, глубоко-глубоко проникнуть в меня.

– Что-то случилось, любимый?

Депрессия? Отчаяние из-за того, что скульптура не желает открыться ему? Но ответа я не получаю. Через неделю он уезжает, забрав свои вещи.

Я перестала быть Себастиановой Медвежечкой. Я теперь вообще ничья. Дышать стало невыносимо. Вот я больше и не дышу.

Восемь месяцев спустя в Риме Себастиан женится на Жизель Моретти, а в конце лета у них рождается дочь. Я прочитала об этом в журнальчике, ожидая своей очереди в парикмахерской, ведь Себастиан стал частью культурной элиты.

Я же приняла на себя Варинькину роль распиленной дамы, только у меня еще и нервы обнажены, и оба яичника разрезаны. Я покидаю гнездо для куры-несушки, не оставляя в нем яиц. Ибо вскоре после отъезда Себастиана у меня прекращаются месячные. Чего вообще-то никогда не случалось. Сперва