Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

сеанса они вместе с Сергеем и Иваном тащат домой тяжеленные пакеты со шнапсом, шоколадом и свежезамороженными утками. Хотя она и предпочитает готовить свежевыловленную птицу из нашего парка.

Вариньке просто-напросто везет в игре. Однорукие начинают осыпать ее монетами, стоит ей только подойти к ним, и к тому же она регулярно выигрывает приличные суммы, угадывая десять из десяти результатов в тотализаторе. Никто из нас, остальных членов семьи, никогда ничего и ни во что не выигрывал.

Несущие конструкции

На острове в шхерах дела с кашлем у папы обстоят все хуже и хуже. Это заметно по его голосу в телефоне. И тут – в высшей степени неожиданно – звонит моя мать и просит нас срочно приехать. Мы с Ольгой выезжаем на следующий день. У сестры моей четырехнедельный отпуск, после чего ей предстоят репетиции «Турандот», это ее первое выступление в качестве приглашенной примадонны в Венской опере. Себастиан по-прежнему в Риме, и я все больше и больше чувствую себя одинокой. Он не звонит уже целую неделю.

Мать моя, по всей видимости, уже провела какое-то время с папой на острове. Она бросила работу в SAS и отправилась узнать, как идут дела у ее эльсклинга.

Почтовый катер причаливает к берегу, где лундеманновские овцы искушают нас своими, в данном случае неуместными, черными чулками. Неужели среди скал, мхов и зарослей песчаного колосняка они высматривают Ольгу, свою парижскую модель? Во всяком случае, они, похоже, слегка недоумевают, увидев сперва не свою распевающую арии подружку, а ее сестру с альбомом для набросков и огромными ногами. Но наконец вслед за мной на мол сходит Ольга, и овцы начинают позвякивать своими колокольчиками.

Мои отец и мать встречают нас на пристани вместе с Лиль и Свеном. Папа потерял по меньшей мере пятнадцать кило. Он собирается подхватить наши чемоданы, но не может поднять их и всеми силами старается скрыть свою слабость. Чемоданами приходится заняться Свену.

В следующие дни мы спим допоздна. Стараемся потянуть время и снова возвращаемся к причастиям. Говорящие, слушающие, купающиеся в море, смеющиеся и вспоминающие.

Мы совершаем долгие прогулки, запускаем голубей и наблюдаем за игрой тюленей возле скалы Халлас. Папа хочет разжечь печку, но внезапно начинает задыхаться, и ему приходится сесть на пол. Тяжелейший узел завязывается у меня в животе.

Мой отец во все времена был гигантом. В детстве мы вполне могли уместиться у него в кармане. С октября по июнь, пока мы обретались на Амагере, на острове в его резиновых сапогах зимовала огромная семья полевых мышей. И каждый год, когда папа снова открывал нашу маленькую подсобку, из его сапог частоколом торчали мышиные хвостики. Он был несущей конструкцией нашей семьи.

Моя любимая фотография сделана на почтовом катере в 1963 году. Отец сидит перед спасательным кругом, одной рукою обнимая Филиппу за худенькие плечики, а в другой держа плетеную клетку с голубями. Никак не могу взять в толк, почему некоторым несущим конструкциям дозволяется рухнуть. Он же мой якорь по жизни. Эльсклинг. Луковка.

На прогулках по острову папу поддерживает моя мать. Нам с Ольгой не всегда слышно, о чем между ними идет разговор. Главное, они сложили оружие теперь, когда впереди больше не ждет вечность. Любовь моих отца и матери заканчивается там, где и зародилась. С Яном Густавом и Евой в центре сверкающего залива.

Две недели спустя ночью папа умер на руках у моей матери. И его успокаивающий взгляд потух навсегда.

* * *

На отпевании в церкви на скалах пастор говорит о жизни моего отца в те времена, когда еще была жива Филиппа. О небе и море. О поездке в Монако и ночных танцах в ресторане «Мюнхен». Так осуществляется мечта моей матери, желающей заморозить шестидесятые. С папой, нашим извечным голубятником на узкой пленке, и Филиппой, которая, выходит, по-настоящему так и не умерла.

Свен выпускает голубей сделать круг в память о моем отце. Папа похоронен рядом с Филиппой и своими родителями на верхнем участке кладбища, откуда открывается вид на ослепительный архипелаг.

– Я хочу лежать между ними, когда придет мой черед, – сквозь слезы говорит моя мать.

– Да, – кивает Ольга.

Мы тоже хотим этого.

Той же ночью мне снится сон, будто мы с отцом идем, держась за руки, и в лицо нам ударяет волна лавандового аромата. Я снова ребенок, а прогуливаемся мы по берегу реки, обсаженной итальянскими тополями, точно мы находимся на картине Марстранда[130], которую вместе видели в Госмузее. И вдруг я вижу нарисованные мелом на небольшой сицилианской площади квадратики для игры в классы.

На миг я отпускаю руку отца и бегу к ним, чтобы запрыгнуть в рай, полностью поглощенная своими шагами-прыжками, будто мне отпущено все земное время. Я красиво ставлю обе ноги в квадрат, и остается только вверх – и к небосводу. Папа, улыбаясь, подходит ко мне, гладит по щеке и говорит:

– Ты же знаешь, мне пора, верно?

Я несколько рассеянно киваю, не глядя на него. Занятая собой. А когда оборачиваюсь, его уже нет.

Голубей мы оставили Свену, ведь ни мать моя, ни Варинька, ни Ольга, ни я не имеем понятия, как выхаживать птенцов и как устроить для них настоящий дом.

* * *

Вдовы, почему вы не воете в голос в автобусе? Мать моя и дня не может прожить в одиночестве. После ухода отца она теряет в весе и спадает с лица, перестает подводить глаза и не желает принимать ни «Кампари», ни комплиментов.

Как-то утром я вижу ее в «Магазине». Она стоит, уткнувшись лицом в какой-то Old Spice[131]. С фиалками в глазах и осиной талией, которая ей теперь ни к чему. Лишь папины руки могли снять с нее самую точную мерку. И вот она лишилась своего надежного сантиметра, как и желания летать – теперь, когда некуда приземляться. Целыми днями она лежит за спущенными гардинами, не притрагиваясь к еде.

Лишь через четыре проведенных в позе эмбриона месяца мать моя начинает потихоньку вставать. Она уже никогда больше не будет стюардессой, но зато поступает волонтером в организацию помощи нуждающимся при Народной церкви.

Средства в дедовом фонде, наверное, еще остались. Точно мы, правда, об этом не знаем. Ибо о деньгах ни Варинька, ни мать моя разговоров никогда не ведут.

Оказание помощи нуждающимся в магазинчике Народной церкви, как выясняется, представляет собой улицу с двусторонним движением. Мать моя, всегда сторонившаяся действительно страждущих и относившаяся к ним с