Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890-1918 - Мария Романова

Понемногу по мере нашего разговора его напряженность ослабла, он постепенно успокоился, и я почувствовала, что, по крайней мере, сейчас он отвлекся от кошмара, который преследовал его. Мы проговорили несколько часов: о себе, о нашей жизни, о будущем. Мы оба были еще такими молодыми.

Война все изменила, и нельзя было и предположить, что принесет будущее.

Был уже седьмой час утра, когда Дмитрий, бросив свою последнюю сигарету в золу камина, поднялся и устало потянулся. Теперь уже я пошла провожать брата в его комнату и, пожелав спокойной ночи, вернулась в свои покои.

На улице была еще ночь. Я легла в постель и только тогда обратила внимание на знакомую боль под лопаткой и обычные предвестники лихорадки. На следующий день я проснулась с тяжелой головной болью и всеми признаками возобновившегося плеврита. Но я встала и оделась. Обед подали в комнату Дмитрия, где он ждал меня с Феликсом Юсуповым – своим приятелем-заговорщиком, и одним из наших дядей великим князем Николаем.

Обед прошел довольно оживленно. Когда подали кофе, навестить Дмитрия приехали наши кузины, и я увела Юсупова в другую комнату для приватной беседы.

С первых слов я поняла, что его отношение к совершенному деянию было совершенно не таким, как у Дмитрия. Он был опьянен значимостью той роли, которую сыграл, и видел в этом большое политическое будущее. Я не спрашивала у него никаких подробностей, так как я знала, что заговорщики дали друг другу слово чести никогда не разглашать то, что случилось той ночью.

И все же, несмотря на его самодовольство и внешнюю уверенность в себе, в его словах звучала некоторая тревога как за свою собственную судьбу, так и за судьбу Дмитрия.

Ничего нового не случилось с предшествующего дня. Намерения двора, сказал он, остаются неясными, но гнев императрицы направлен, видимо, главным образом на Дмитрия. Ее привела в ярость, как она считала, неблагодарность Дмитрия по отношению к ней и к императору, и она обвинила его ни много ни мало как в измене.

Труп Распутина был перевезен в Царское Село и похоронен ночью в парке в месте, которое выбрала она сама. Малейшие подробности перевозки тела и похорон стали достоянием общественности, и по какой-то непонятной причине горе императрицы, совершенно естественное ввиду сложившихся обстоятельств, казалось, взволновало людей в более сильной степени, чем приглушенные, скандальные сплетни прежде. Ее открытое проявление горя ясно показывало, насколько сильна и бесспорна была ее преданность Распутину. В этой преданности, теперь оскорбительной, и скрывалась, по словам Юсупова, наша главная опасность. Сейчас ничего нельзя было сделать, только ждать; оправдание становилось просто беспомощными словами; факты говорили сами за себя. Очень многое зависело от императора; именно от него ожидали действий.

Неопределенность повлияла на Дмитрия совершенно иначе, чем на Юсупова. Популярность брата, его имени не принесла ему успокоения, напротив, пугала его. Его также пугали последствия убийства, которые были совершенно противоположными тому, что он ожидал.

Юсупов подробно говорил – не без нервозности – о своей полнейшей уверенности в том, что ни одного из них не тронут. Он верил в свою счастливую звезду и рассчитывал на общественное мнение. Против этого мнения, утверждал он, двор никогда открыто не пойдет.

В тот день около трех часов дня пришел Лайминг и сказал, что генерал Максимович хочет поговорить с Дмитрием по телефону. После короткого разговора Дмитрий вернулся и рассказал, что Максимович попросил его немедленно приехать, так как должен передать ему важный и срочный приказ.

Мы молча переглянулись. Блеснула молния. Но мы еще не знали, куда она ударила.

Побледнев до самых губ, Дмитрий приказал подать свою машину и уехал в сопровождении генерала Лайминга. Юсупов и я остались одни. Наша тревога была так велика, что мы не могли даже говорить о брате. Юсупов сразу потерял свой самоуверенный вид. Чтобы хоть как-то развеять мрачные предчувствия, я села за фортепьяно и начала наигрывать аккомпанемент к цыганской песне. Феликс, облокотившись на крышку инструмента, тихонько пел. Пальцы мои дрожали.

Прошло полчаса. Наконец, дверь распахнулась. Я вздрогнула и обернулась. На пороге стоял Дмитрий, схватившись за ручку двери. Мне показалось, черты его лица изменились почти до неузнаваемости. Феликс и я молча смотрели на него, не осмеливаясь произнести ни слова. Дмитрий прошел в комнату.

– Я получил приказ уехать сегодня ночью на Персидский фронт в сопровождении адъютанта императора, назначенного следить за мной. Во время поездки у меня не будет права ни встречаться, ни переписываться с кем-либо. Мое точное место назначения еще не известно, – сказал он нам бесстрастно, делая усилие, чтобы оставаться спокойным. – Вы, Феликс, отправляетесь в ссылку в ваше имение в Курской губернии. Шеф полиции позже сообщит нам время отправления наших поездов.

Дмитрий бросил свою шляпу на диван и начал ходить по комнате. Все мы были удручены. Дело было не в наказании, которое на первый взгляд казалось очень мягким, а скорее в том влиянии, которое оно может оказать на дальнейший ход событий. Вся Россия ждала, какова будет реакция двора на смерть Распутина и каково отношение к убийцам. Ответ был таков. Как его примет страна? Будет ли он окончательным жестом, который успокоит все страсти, или, напротив, разрушит все оставшиеся еще границы?

Преследование убийц, будучи совершенно законным по своей сути, тем не менее, означало бы в глазах общественности чрезмерную преданность императрицы памяти Распутина, подтверждая самые худшие слухи о его влиянии на нее, и еще более явно продемонстрировало бы беспомощную, пассивную позицию императора.

Кроме того, что же будет с Дмитрием? Его ссылка на далекий Персидский фронт была рискованной. Здесь, в Петрограде, он был в сравнительной безопасности от любых покушений со стороны приверженцев Распутина. Но кто знает, что может случиться с ним так далеко отсюда и в незнакомой обстановке? Нетрудно будет организовать его исчезновение и легко спрятать следы.

Таковы были мои мысли; и если они кажутся беспорядочными в записанном виде, то таковыми они и были тогда. В течение недели мы жили – все мы – между призраком убитого человека, с одной стороны, и страхом всеобщего краха – с другой. Никогда в своей жизни – ни до, ни после – я не испытывала такого отчетливого ощущения катастрофы. Вместе со страхом за любимого брата неизменно присутствовало ощущение конца, чего-то неизбежного, глобальное значение которого я чувствовала, но не могла постичь.

– Надо сказать отцу, – сказала я наконец. – Хотите, чтобы я позвонила ему?

– Да, позвоните, – ответил Дмитрий.

Я встала и пошла в комнату, где стоял телефон. Как раз при входе в нее, в маленьком коридорчике, ведущем к черному ходу, стоял часовой, обязанный следить за телефонными переговорами. Меня соединили с Царским Селом, и княгиня Палей, моя мачеха, которая сняла трубку, пошла за отцом. Пришедший вслед за мной Дмитрий взял трубку из моей руки и стоял в ожидании.

– Это я, отец, – сказал он через несколько секунд, – я хотел сказать вам…