Игра в классики - Хулио Кортасар

— Отпустите ее, — сказал Оливейра полицейскому. — Бедняга еще пьянее меня.

Он успел наклонить голову, чтобы уклониться от удара. Другой полицейский обхватил его за пояс и одним пинком затолкал в дежурную машину. Его бросили прямо на Эмманюэль, которая распевала что-то вроде «Le temps de cérises».[445] Они остались в фургоне одни, и Оливейра, потирая бок, который отчаянно болел, присоединился у Эмманюэль и тоже стал распевать песню «Время вишен», если только это была она. Машина рванула с места, как из катапульты.

— Et tous nos amours,[446] — голосила Эмманюэль.

— Et tous nos amours, — сказал Оливейра, растягиваясь на скамье и шаря по карманам в поисках сигареты. — Это тебе, старушка, не Гераклит.

— Tu me fais chier,[447] — сказала Эмманюэль и зарыдала в голос. — Et tous nos amours, — пела она, всхлипывая. Оливейра слышал, как смеются полицейские, глядя на них через решетку. «Ладно, я хотел покоя, теперь его будет в достатке. Вот и пользуйся им, че, вместо того чтобы думать невесть о чем». Было бы хорошо позвонить по телефону и рассказать, какой забавный ему приснился сон, ну да ладно, хватит об этом. Все на своих местах, водянку лечат терпением, дерьмом и одиночеством. К тому же Клуб развалился, все, к счастью, развалилось, а то, что еще осталось, развалится, это вопрос времени. Машина затормозила на углу, и когда Эмманюэль заорала Quand il reviendra, le temps de cérises,[448] один из полицейских открыл окошко и пообещал набить морды обоим, если они не заткнутся. Эмманюэль легла на пол машины ничком, продолжая рыдать, а Оливейра уперся ногами в какое-то барахло и поудобнее устроился на скамье. Игра в классики — это когда носком ботинка перебрасывают камешек. Необходимые составляющие: асфальт, камешек, ботинок и красиво нарисованные мелками классики, лучше цветными. Наверху Небо, внизу Земля, очень трудно добраться до Неба, перебрасывая камешек, почти никогда не удается рассчитать правильно, и камешек улетает за линию. Однако постепенно приобретается необходимая сноровка, и ты можешь перепрыгивать в разные квадраты (есть классики-«ракушка», есть прямоугольные классики, есть классики произвольного рисунка, последние весьма малоупотребительны), и однажды наступает день, когда ты можешь уйти от Земли и подняться со своим камешком до Неба и взойти на Небо (Et tous nos amours, всхлипывала Эмманюэль, лежа ничком на полу), плохо лишь то, что как раз тогда, когда ты наконец научился, в отличие от остальных, допрыгивать с камешком до Неба, тут вдруг кончается детство и тебя затягивают книги, тоска по несуществующему, по другому Небу, до которого еще тоже надо суметь дойти. А поскольку ты уже вышел из детства (Je n’oublierai pas le temps de cérises,[449] Эмманюэль притопывала ногой по полу), то забываешь — для того чтобы добраться до Неба, необходимы такие составляющие, как камешек и носок ботинка. Это знал Гераклит, когда забирался в дерьмо, а может, и Эмманюэль знала, когда еще ковыряла в носу в свое время вишен, или два этих педераста, которые неизвестно как оказались в дежурной машине (ну да, дверца то открывалась, то закрывалась, слышались визг и смешки, а один раз раздался свисток) и которые умирали со смеху, глядя, как Эмманюэль валяется на полу, а Оливейра, которому хотелось курить, не может найти ни сигарет, ни спичек, хотя он не помнил, чтобы полицейский проверял его карманы, et tous nos amours, et tous nos amours. Камешек и носок ботинка, это прекрасно знала Мага, а он не так прекрасно, а в Клубе кто как, — со времен его детства в Бурсако или в предместье Монтевидео они указывали прямой путь на Небо, и не надо было прибегать ни к индийским ведам, ни к дзен-буддизму, ни к какой-либо другой изощренной эсхатологии, вот именно, добраться до небес, перепрыгивая из квадрата в квадрат, со своим камешком (или неся свой крест? Такая махина не слишком удобна для маневра), и в последний раз запустить камешком прямо в l’azur l’azur l’azur l’azur[450] бац, — и стекло разбилось, пойдешь спать, десерта не будет, плохой мальчик, но что за беда, если за разбитым стеклом тот самый кибуц, если кибуц это и есть то, что в детстве называется Небо.

— И посему, — сказал Орасио, — споем и закурим. Эмманюэль, вставай, хватит лить слезы, старушка.

— Et tous nos amours, — промычала Эмманюэль.

— Il est beau, — сказал один из педерастов, с нежностью глядя на Орасио. — Il a l’air farouche.[451]

Другой педераст достал из кармана латунную трубу и посмотрел в глазок, улыбаясь и гримасничая. Молодой педераст отнял у него трубу и тоже стал смотреть. «Ничего не видно, Жо», — сказал он. «Нет, видно, так здорово», — сказал Жо. «А вот и нет, нет, нет». — «Нет, видно, видно. LOOK THROUGH THE PEEPHOLE AND YOU’LL SEE PATTERNS PRETTY AS CAN BE».[452]«Там как ночью, Жо». Жо достал спички и посветил перед калейдоскопом. Восторженные вопли, patterns pretty as can be. Et tous nos amours — декламировала Эмманюэль, сидя на полу машины. Все было прекрасно, все в свое время, классики и калейдоскоп, маленький педераст смотрит и смотрит, о, Жо, я ничего не вижу, посвети еще, посвети мне, Жо. Лежа на скамье, Орасио приветствовал Темного, голова Темного виднелась над кучей навоза, и глаза его были похожи на две зеленые звезды, patterns pretty as can be, Темный был прав, это дорога в кибуц, быть может, единственная дорога в кибуц, она не может быть такой, как этот мир, люди хватались за калейдоскоп не с той стороны, значит, надо перевернуть его с помощью Эмманюэль, и Полы, и Парижа, и Маги, и Рокамадура, броситься на пол, как Эмманюэль, и оттуда попытаться посмотреть на кучу навоза, посмотреть на мир через глазок в заднице, и you’ll see patterns pretty as can be, подброшенный носком ботинка камешек должен пройти через глазок в заднице, и тогда раскроются все квадратики от Земли до Неба, лабиринт распадется, как разорванная цепочка от часов, которая дробит на тысячи кусочков время добропорядочных служащих, и через сопли, слюни и смрад, исходящий от Эмманюэль, через навоз Темного можно обрести путь, который ведет в кибуц твоих устремлений, не вознестись на Небо (вознестись — слово лицемерное, Небо, flatus vocis[453]), а идти, как человек, по земле людей, в кибуц, который хоть и далеко, но зато вровень с Землей, с щербатым асфальтом и классиками, и, может быть, наступит день, когда ты войдешь в мир, где слово «Небо» не напоминает тебе замызганное кухонное полотенце, и ты увидишь истинный облик мира, patterns pretty as can be, и, может быть, подбрасывая камешек, ты войдешь наконец в кибуц.