Испытание на зрелость - Зора Беракова

Вокруг все бело, чисто, без единого пятнышка. Как мало нужно, чтобы закрыть грязь и серость! Белый покров создает свежее и радостное впечатление даже на тюремном дворе.

Марушка стоит, переминаясь с ноги на ногу. Ей жаль топтать этот снежный покров. Она вспоминает, как однажды старик Клукан поехал на повозке вокруг поля, окольным путем, чтобы не испортить первый снег.

— Господь бог хотел иметь эту дорогу нетронутой, как же я мог ехать по ней на лошади? — рассказывал он потом в пивной у Ганчаров.

Старика никто не высмеял. Напротив, каждый, кто ехал в тот день с вокзала, так же, как он, объезжал вокруг, чтобы не испортить чистый снежный покров.

Врбовцы…

Из дома Марушке писали, что отец ушел на пенсию и вся семья собирается переехать обратно во Вноровы. Жаль было расставаться теперь с этим веселым приветливым вокзалом, со сверкающими полосами рельсов, извивающихся между холмами. С родным домом связана не только природа, в нем бьются человеческие сердца, сердца близких.

«Марушка, не было еще приговора суда? — спрашивала в письме мать. — Я верю, что тебя отпустят домой».

За десять дней до начала процесса Марушка получила извещение. Ее судьба будет решена 16 ноября 1942 года в 11 часов в здании областного суда во Вроцлаве.

Кудержиковы к этому времени еще не переехали во Вноровы, и на заседание суда во Вроцлаве они отправились поэтому из Врбовцов. Ганчарова, Саботовы и остальные провожающие на вокзале долго махали им и желали успеха.

— Привезите ее к нам! — дрожащим голосом кричала им вслед Здена Ганчарова, хотя поезд уже скрылся за поворотом.

Мартин Сабота удивленно посмотрел на Здену, а затем кивнул головой и положил ей руку на плечо. Он хотел что-то сказать, но потом только махнул рукой и, сгорбившись, отправился домой.

У Ганчаровой тоже пропало желание говорить.

«Вот если бы отец дожил до этого дня», — мелькнула у нее мысль. И тут же в памяти возник образ далекого прошлого… Она стоит в комнате у окна, наклонившись над Зденой, которая становится уже взрослой, смотрит на ее опущенную голову и трясущиеся от горьких рыданий плечи и произносит сдавленным голосом:

— У каждого есть какая-нибудь цель…

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам… та-та-да-дам…» — стучали колеса. За окном мелькали телеграфные столбы, опустевшие поля чередовались с лесами и редкими рощами, где иногда, как бы в знак приветствия, качнется ветка с уцелевшими желтыми листьями. Они испытывали волнение, щемило сердце, стучало в висках.

«Та-та-да-дам… та-та-да-дам…»

За окнами плыла ночь, отяжелевшая голова опускалась на грудь, но сон не приходил.

Хорошо бы уснуть и проснуться уже после заседания суда, когда охранники передадут им их ребенка, их девочку, чтобы отвезти ее домой. Но в памяти отца всплыли и обожгли его, как раскаленное железо, строки из письма дочери:

«Я верю, что мне будет вынесен справедливый приговор с учетом всех обстоятельств. Однако, мои самые дорогие, я должна быть в любом случае готова к наказанию, и вам придется с этим смириться».

Много, чересчур много ступенек нужно пройти, прежде чем попадешь в зал областного суда. Сердце матери разрывалось от переживаний, дыхание участилось. Ей казалось, что она упадет и не сможет дойти до зала заседаний.

Идущий рядом мужчина поддержал ее и повел по длинному коридору. «318», «319», «320», «321»… — видит она цифры на дверях. Не здесь, наверное, за углом…

«322»! Тревожно бившееся сердце вдруг остановилось. Мать растерянно огляделась вокруг. В коридоре стояли люди, много людей, в одиночку и группами, ожидая чего-то.

Половина одиннадцатого… Откуда-то-донесся удар башенных часов. Женщина в сборчатой юбке и платке схватилась за руку мужа. Такую картину она уже когда-то видела, все это она когда-то пережила… Она и Йозеф остановились в коридоре, вдали на башне так же пробили часы. Затем открылась дверь, и им сказали: «Можете идти домой, ей уже лучше». А потом была длинная процессия от их дома к вноровскому кладбищу, подружки с цветами… Перед ними зияла черная яма, и в нее опускали маленький детский гроб.

Фанушка!

— Йозеф, какое сегодня число?

— Шестнадцатое… — еле слышно прошептал он.

Открылась дверь зала заседаний с номером 322. Люди устремились внутрь. Жена беспомощно смотрела на мужа. Появился защитник Марушки и повел их в большое помещение с высоким потолком. Все скамьи уже были заняты, впереди стояли немецкие солдаты.

Все мысли матери сосредоточились на одном: когда она увидит своего ребенка? В дверях появились конвойные. Как много их на троих парней и одну девушку! Парней посадили на одну скамью, Марушку — на другую.

Внезапно все встали, как по команде. Вошли люди в мантиях, видимо судьи. Один, другой, третий, четвертый. Чужие, незнакомые лица… Сел на свое место и защитник.

Марушку вывели в центр судебного зала. Какой маленькой, одинокой выглядела она! «Марушка, дочурка, я здесь, рядом с тобой, слышишь? Здесь твой отец, твоя мать. Не бойся ничего».

Марушка как будто услышала, повернулась в сторону родителей и улыбнулась. На ней новое платье, она хорошо причесана, черные волнистые волосы стянуты лентой.

По залу пронесся шум.

— Какая юная красивая девушка, — сказал кто-то по-немецки.

Председатель суда поднялся.

Стало тихо, как в костеле. В соответствии с установленными предписаниями председатель открыл судебное заседание и предоставил слово обвинителю.

Прокурор начал речь спокойно, сдержанно.

— Тяжелое время, испытание сил немецкого народа… — говорил он. — Германия побеждает на всех фронтах! Лучшие сыны Германии проливают кровь на восточном фронте ради новой Европы… — В зале послышалось сморкание, и прокурор повысил голос: — Немецкие матери оплакивают своих сыновей, которые принесли свою жизнь на алтарь отечества… — Голос прокурора сделался громовым. — И в то время когда каждая немецкая семья оплакивает отца, мужа, сына, брата, эти молодые большевики, воспитанники Москвы, наносят немецкому народу удар ножом в спину…

Переводчик переводил, с трудом ворочая языком. Обвиняемые отвечали кратко. О чем здесь говорить? Ведь все уже сказано на допросах. А этот суд — чистая формальность, комедия.

«Жаль, — подумала Марушка, когда взял слово защитник, — а ведь эти трое парней могли выкрутиться. Напрасно они во всем признались, я же всю вину взяла на себя. Нет, моя тройка сработала не так, как должна была».

Защитник читал текст тихим и монотонным голосом, тяжело поднимая и опуская набухшие веки, отчего создавалось впечатление, что он сейчас заснет. В зале стояла тоскливая тишина. Наступил полдень, и каждый, очевидно, думал о том, что жена подаст на обед. Один из судей, который до этого момента ковырял в носу, обратился к своему коллеге, безучастно смотрящему в окно:

— И эта девушка руководила