Испытание на зрелость - Зора Беракова

дух «сверхчеловека», который он решил продемонстрировать на тюремном дворе, испарялся на глазах. Ярина это почувствовала.

В окнах мужских и женских камер появились лица любопытных, тут и там раздались смешки, сначала робкие, потом все более смелые, и наконец со всех сторон послышались взрывы хохота.

Человечек в эсэсовской форме внезапно осознал смехотворность своего положения и так же быстро исчез, как и появился.

39

Каждую пятницу заключенным приносили из дома чистое белье, а с ним часто передавали тайком и сверток с едой. Пятница была для всех праздничным днем.

Выстиранное белье пахнет домом, материнскими натруженными руками. От Марушкиного белья исходит запах свежести, высокого голубого неба, лугов с сочной травой и ветра с пограничных гор, на которых местами еще лежит снег. Прижимаясь лицом к белью, Марушка живо вспоминала свое детство, счастливое, беззаботное.

В каждый сверток мать вкладывала цветы. «Дорогая, любимая мама, ты видела в жизни лишь тяжелый труд на поле, грязную посуду дома и потертый пол вокзальных канцелярий, а все тепло своего сердца отдавала своим ненаглядным малюткам. Я благодарна тебе за нежную любовь, которой окружила меня с первых дней моей жизни. Насколько труднее было бы мне сейчас, не будь твоих страстных писем, твоей материнской заботы и твоих цветов. Представляю, каково тебе было, когда Дорш заявил, что ты должна собственными руками задушить меня, или когда ты выслушивала ругань и оскорбления, которыми он меня обливал».

Неделю назад мать привезла в Брно маленького Йожинека.

— Я хочу ее увидеть! Я хочу ее увидеть! — плакал десятилетний мальчик и никак не хотел отойти от ворот.

Надзиратели сжалились над ним и вывели Марушку из камеры, чтобы он мог посмотреть на нее хотя бы издалека. Глядя на сестру удивленными глазами, он судорожно теребил складки юбки матери. Марушка улыбалась, не отводя от него взгляда. Неизвестно, когда она его еще увидит и увидит ли вообще.

В пятницу тюрьма наполнялась домашним теплом, которое может оживить и суровые каменные стены. Оно заставляло забыть боль и слезы, приносило смех и радость. Но такое бывало только раз в неделю, один-единственный вечер.

Весна, быстроногая и благоухающая, шла по городским улицам, останавливалась у корзин с фиалками и печеночницами, пробиралась через каждую щель в стене. Проникла она и на бывший правовой факультет, в канцелярию отвратительного чудовища — комиссара Дорша. Как еще можно было объяснить то, что с людьми он стал обращаться по-человечески?! Раньше он орал, неистовствовал, угрожал, теперь злоба будто бы испарилась и открылось доброе, мягкое сердце.

— Садитесь, мамаша, — предложил он стул деревенской женщине. — Я рад, что вы пришли ко мне. Давно хотелось с вами откровенно побеседовать.

Мать слушает перевод его слов и не верит своим ушам. Наверное, переводчик добавил что-то от себя. Но когда она внимательно пригляделась к приветливому, улыбающемуся лицу комиссара, то поняла, что комиссар на самом деле сегодня не такой, как всегда.

Дорш приказал принести ей чашку чаю и хлеб с маслом.

— Пожалуйста, пожалуйста, — предложил он ей и сел напротив. На его вычищенных сапогах заиграли солнечные зайчики.

— Видите ли, госпожа Кудержикова, — продолжал он с легкой усмешкой, — я рад помочь вашей дочке, ведь она еще молода и неразумна.

— Конечно, — с готовностью согласилась мать, и сердце ее забилось от радости и нетерпения. Может быть, он ей сейчас скажет, что Марушку освободят? Видимо, он потребует обещания, что дочь не будет больше вести борьбу против них, и отпустит ее.

— Она влипла в эту историю не по своей вине…

— Да, конечно, — кивнула мать и подумала: «Все тебе обещаю, лишь бы освободили ее».

— Должен вам, однако, откровенно сказать, что вы плохо ее воспитали. Если бы над ней была твердая рука, если бы это была моя дочь… — Внезапно Дорш почувствовал, что его снова охватывает гнев. Он быстро придал своему лицу спокойное выражение, откашлялся и продолжал: — Но я прекрасно знаю, что она выполняла чьи-то приказы. Знаем мы таких хитрецов! Сами небось где-нибудь притаились в безопасном месте, а молодых, неискушенных девушек посылают делать за них опасную работу. Если победим мы, они будут чувствовать себя хорошо, с ними ничего не случится, потому что они останутся в стороне. А если победят русские, опять-таки эти окажутся в выгодном положении, поскольку они руководили борьбой против нас.

Мать все еще кивала, слушая его, но не так усердно. В том, что говорил этот комиссар, был какой-то смысл, она раньше и сама высказывалась в таком же духе, но теперь стала сомневаться, права ли была.

— У нас, немцев, в крови любовь к порядку и справедливости, — продолжал Дорш. — Мы — дисциплинированный народ. Мы не позволим подрывать наш порядок. Ни одно государство в мире не допустит, чтобы кто-то расшатывал его основы ни в мирное время, ни тем более в период войны.

В сердце деревенской женщины постепенно нарастала волна возмущения. Она чувствовала в его словах фальшивый тон. «Расшатывать основы»… Ведь все это настоящая ложь, жестокость и насилие! У матери появилось ощущение, что комиссар готовит ей ловушку.

— Я готов освободить вашу дочь, но она не хочет этого. Понимаете, она мне совсем не помогает, как я ни стараюсь. Не знаю, как вам объяснить… Словом, она сама сует голову в петлю. Я упрашиваю ее, чтобы она назвала имена тех, от кого получала приказы, но она упрямо молчит или упорно твердит, что все делала сама. Страшно твердолобая. Я таких еще не встречал!

Мать насторожилась еще больше.

— Теперь понимаете, в каком тяжелом я положении? Я же не могу выпустить на свободу того, кто твердит, что боролся против империи. Я не всемогущ. Неразумно покрывать тех, по вине которых она стала несчастной. — Дорш помолчал, на его лице появилось выражение глубокого сочувствия и печали. Внезапно он как бы мимоходом спросил: — Она знает немецкий?

«Что ответить?» — мать внутренне напряглась.

— Видите ли, — проговорила она наконец с самым невидным видом, — я из деревни и не понимаю таких вещей. Лучше спросите ее.

Ей стало понятно, почему он так обходителен. Она должна убедить дочь, чтобы та заговорила и выдала имена своих товарищей. Вот почему комиссар с такой готовностью звонил в тюрьму и просил разрешить встречу Марушки с матерью. Все это с самого начала было подозрительным. Одним словом, на устах мед, а в сердце яд.

Два надзирателя привели Марушку в служебное помещение.

— Марженка, — улыбаясь, говорит мать и бросает на нее быстрый многозначительный взгляд, — я была в Вевержи, и комиссар Дорш сказал, что если ты не признаешься, то заберут и