Пропавшие - Джейн Кейси

Мне захотелось выскочить из машины, подбежать к дому и барабанить в дверь, пока мама не откроет, потом вцепиться в нее и не отпускать. Она смогла бы защитить меня от полиции и заступиться за меня, как подобает хорошей матери. Одному Богу известно, что произошло бы, если б я действительно попыталась это сделать, допустив возможность, что она вообще откроет дверь. Я сердито сморгнула слезы. Я тосковала по несуществующему дому, по матери, которой совсем не знала. Я была сама по себе.

Когда Смит захлопнул дверцу с такой силой, что автомобиль качнулся, Фримен повернулся к нему:

— А она не такая, как я ожидал.

— Она на такую не похожа, — согласился Смит. — Но это не означает, что она этого не делала.

Лицо у меня вспыхнуло.

— Вообще-то не делала. Это ошибка.

— Все так говорят. — Смит хлопнул коллегу по плечу. — Поехали.

Включился двигатель, и я откинулась на сиденье. На самом деле меня не удивило, что полицейские мне не поверили. Я этого ожидала, раз уж мне не удалось убедить Викерса и Блейка, которые знали намного больше, чем они.

— Это ошибка, — сказала я, когда мы выехали на главную дорогу, только для того, чтобы последнее слово осталось за мной. Но, несмотря на свою браваду, я не могла отрицать, что я напугана. Теперь мне нужно было самостоятельно отстаивать свою невиновность, и у меня закрадывалось неприятное предчувствие, что это будет нелегко.

1996 год

Через четыре года после исчезновения

— Итак, решаем. Какое мороженое ты хочешь?

Я делаю вид, что думаю.

— Ммм… Пожалуй, наверное… шоколадное?

— Шоколадное? Как необычно, — говорит папа. — Неортодоксально, но, думаю… да, я возьму такое же. Какая хорошая мысль.

Мы оба всегда берем шоколадное мороженое. Это своего рода правило. Даже если бы я захотела что-то другое, то не сказала бы, потому что папу это очень разочарует.

Он покупает мороженое, и мы идем к берегу моря. Ясный, жаркий день в разгаре лета, и на набережной полно таких же, как мы, путешественников на один день. Я замечаю в отдалении скамейку, бегу и сажусь на нее, пока никто другой не успел ее занять. Папа идет за мной помедленнее и методично лижет свое мороженое, придавая ему форму конуса.

— Скорей, — зову я его, переживая, как бы кто-нибудь не попытался посягнуть на скамейку, если я буду сидеть на ней одна. Надо сказать, это заставляет его замедлить шаги. Теперь он нарочно тащится еле-еле, и я раздраженно отворачиваюсь. Иногда меня шокирует, как папа в его возрасте может вести себя так по-детски. Незрело — вот как это называется. Можно подумать, взрослая — я, а ребенок — он.

— Отлично, — произносит папа, садясь наконец-то рядом. — Идеально.

Так и есть. Море серебристо-голубое, галечник на пляже белый в свете солнца. Над головами кружат и кричат чайки. Вокруг нас люди, но на нашей скамейке в обнимку с папой я чувствую себя словно под прозрачным колпаком. Никто не сможет прикоснуться к нам. Я лижу свое мороженое и снова чувствую себя счастливой, угнездившись под боком у папы. Я люблю эти поездки, которые мы предпринимаем только вдвоем. Я бы никогда не сказала папе, но рада отсутствию мамы. Она бы все испортила. Она уж точно не стала бы сидеть на скамейке, есть мороженое и смеяться над двумя толстыми мокрыми собаками, играющими в прибое.

Мы сидим там несколько минут, и я поглощаю уже вафельный рожок, когда папа перекладывает руку с моих плеч на спинку скамейки и говорит:

— Обезьянка… мне нужно кое-что тебе сказать.

— Что? — Я ожидаю какой-нибудь глупой шутки или чего-то в таком духе.

Папа со вздохом проводит по лицу ладонью и продолжает:

— Мы с твоей мамой… в общем, мы с ней уже какое-то время не ладим. И мы решили, что нам лучше всего расстаться.

Я смотрю на него во все глаза.

— Расстаться?

— Мы разводимся, Сара.

— Разводитесь?

Надо прекратить повторять последнее слово каждой его фразы, невпопад думаю я, но не представляю, что еще сказать.

— Все будет хорошо… правда будет. Мы будем очень много с тобой видеться. У нас по-прежнему будут такие дни, как этот… я буду приезжать каждые выходные, если смогу. И ты сможешь навещать меня. Я устроился на новую работу, в Бристоле. Это прекрасный город. Мы здорово там повеселимся.

— Когда ты уезжаешь?

— Через две недели.

Две недели — это слишком скоро.

— Ты уже давно об этом знал, — обвиняю я.

— Мы хотели убедиться, что все предусмотрели, прежде чем сказать тебе.

Лоб у папы собирается в сотню морщинок. Выглядит папа расстроенным.

Я со всей доступной мне скоростью перевариваю полученную информацию, пытаясь понять.

— Тогда почему я не могу поехать с тобой?

Папа тупо смотрит на меня.

— Ну во-первых, школа.

— Школы есть и в Бристоле.

— Разве ты не будешь скучать по своим подругам?

Я пожимаю плечами. Конечно, нет, но я не хочу огорчать папу. Он всегда спрашивает меня о моих подругах. Я стараюсь создать у него впечатление, будто достаточно популярна, и никогда не признаюсь, что, как правило, тихо провожу большую перемену в библиотеке за чтением. Не то чтобы меня не любят, я просто стараюсь не привлекать к себе внимания. И предпочитаю именно это.

— С сентября я могла бы пойти в какую-то новую школу. Подходящее время для перемены.

— Я это понимаю, Сара, но… просто думаю, тебе было бы лучше остаться с мамой.

— Ты же знаешь, какая она. Как может быть лучше остаться с ней?

— Сара…

— Ты оставляешь меня с ней, да? Ты уезжаешь, а я должна остаться.

— Ты необходима ей, Сара. Может, ты этого не понимаешь, но она очень тебя любит. Если ты уедешь со мной… я просто думаю, она не выживет. Я не хочу так ее бросать. Это было бы несправедливо.

— Тогда почему ты уходишь? — спрашиваю я и начинаю плакать, из носа у меня течет, и сквозь слезы я едва слышу отца.

— Сара, я тут не решаю. Идея уехать принадлежит не мне.

— Возрази ей! Скажи, если не хочешь нас оставлять. Не уходи просто так! — кричу я, и люди оборачиваются, подталкивают друг друга локтями, но мне безразлично. — Почему ты делаешь все, что она говорит, папа? Почему позволяешь командовать собой?

Ответа у него нет, а я слишком горько рыдаю, чтобы задать последний вопрос, тот, который я действительно хочу задать.

«Почему ты совершенно не переживаешь за меня, почему не скажешь „нет“?»

Фримен повез нас окольными путями — по боковой улице и узким переулкам, — и мы подъехали к задним воротам. Ни один из полицейских не сказал мне ни слова. Только когда автомобиль остановился перед заграждением и мы, не выключая мотор, ждали, пока поднимется шлагбаум, Смит кашлянул.