Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

— Они очень щедры к Маргарет, — с вымученной улыбкой добавляла мать Энрике, словно ей пришлось приложить много усилий, чтобы выдумать эту похвалу. — Это чудесное качество. Многие люди с такими же финансовыми возможностями не спешат помогать своим детям. — Но потом она не удержалась и добавила: — Ее мать — одна из тех женщин, которые всегда молодятся, ты заметил? Делают вид, что все еще юные девушки. Мне-то на самом деле все равно… — Еще одна вымученная улыбка, будто она не могла найти слов, чтобы завершить характеристику. — Мне кажется, очень важно вовремя смириться со своим возрастом, — вместо этого сказала она и улыбнулась с мрачной снисходительностью, словно это наблюдение, хоть и болезненное, было вселенской мудростью, а не выражением ее зависти Дороти, которой не приходилось помещать размер своего платья в капсулу времени.

Энрике не понимал, что за снисходительностью его родителей скрывается их неуверенность в себе. Он разделил их взгляды на Коэнов с бездумной верой коммуниста. Но, какие бы мысли ни приходили ему в голову, сердцем он чувствовал, что между парами родителей идет скрытая борьба за душу их с Маргарет семьи. Чтобы Энрике считался идеальным сыном, можно было временно простить ему и работу сценаристом, и то, что его жена трудилась в «Ньюсуик», но в итоге он должен был стать успешным романистом, она — выдающейся художницей, а их брак — союзом двух творцов, подобно Гильермо и Роуз. Чтобы Маргарет считалась идеальной дочерью, Энрике должен был зарабатывать столько денег, чтобы произвести впечатление на друзей Дороти и Леонарда по гольф-клубу — не восемьдесят тысяч в год, что приводило в восторг только самого Энрике и его коллег-фрилансеров, но миллионы и миллионы долларов, чтобы люди оборачивались им вслед в синагоге «Бет-Эль». По крайней мере, он должен был зарабатывать достаточно, чтобы Маргарет могла в случае чего бросить работу, хотя Энрике подозревал, что Дороти затмила бы всех матерей Грейт-Нека, и феминисток, и нефеминисток, умудрись ее дочь родить второго ребенка и при этом продвинуться до главного художественного редактора «Ньюсуик».

Только Салли — безумная, веселая Салли Уинтроп с пухлыми губами, чьи предки приплыли на «Мэйфлауэре» и на протяжении многих поколений ни разу не мечтали изменить устройство американского общества, — только она, казалось, имела представление, какое будущее могло дать волю его задушенным желаниям. Она предлагала секс, деньги, скоростные автомобили и жизнь, свободную от коммунистических и капиталистических оков. Правда, в этой жизни не было места кое-чему еще, а именно его сыну Грегори. Он был не очень крупным, этот двадцатимесячный сын Энрике. Теплый комок мягкой плоти, младенец с соской — точь-в-точь как тот, из рекламы детского питания, крошечный борец сумо, уверенно переваливающийся в песочнице на Вашингтон-сквер, круглолицый, с огромными невинными голубыми глазами, ребенок, который очень рано заговорил и, кажется даже начал различать буквы. Энрике с трудом сдерживался, чтобы не надоедать другим хвастливым отцам рассказами о зарождающемся гении сына. Тщеславие и чувство превосходства — это у Сабасов было семейное. Он отказался от этих чувств. Кроме того, он попытался забыть, каким глубоким покоем наполнялся всякий раз, когда держал сына на руках, или тот прижимался к его груди в своей «кенгурушке», или, свернувшись клубком, засыпал на плече. В последнее время Грегори часто сидел рядом с Энрике на ковре в гостиной, терпеливо играя с деревянными кубиками, пока отец ликовал и ругался, наблюдая за игрой «Никс». Грегори то и дело с любопытством поглядывал на экран и, в зависимости от того, стонал Энрике или аплодировал, комментировал: «Плохо» или «Хорошо».

Это было смешно и очаровательно, но самым огромным блаженством для Энрике, о котором он не говорил никому, даже Маргарет, было, скрыв отчаяние под маской усталости после очередного дня тупой писанины, которая в своем убожестве соответствовала запросам кинобизнеса, войти в постылый, лишенный секса дом и в награду за все труды получить на руки усталого Грегори: тот прижимался вспотевшим лобиком к груди Энрике и вздыхал с облегчением и благодарностью. Либо войти и услышать, как из спальни раздается звенящий от радости голосок сына: «Папочка!» — а потом топот крепких ножек борца сумо, и Грегори торопливо бежит к нему, чтобы быть подхваченным на руки. Энрике не понимал, что это было настоящее мужское чувство. Его оно смущало, казалось скорее материнским, не приставшим истинному Джеймсу Бонду. Но он понимал, что так, как любит его Грегори, его не любит никто другой, не может любить и, по этой причине, никогда не полюбит.

Он признался Салли:

— Не уверен, что смогу оставить сына.

Но эти благородные слова не отражали его чувств. Он ощущал свою связь с сыном на физическом уровне: будто невидимая пуповина соединяла его с до сих пор спотыкающимся, облаченным в памперсы, капризным, ласковым, гениальным наследником. Часы, которые он проводил наедине с Грегори, включая скучную и грязную работу, которая, как ему хотелось думать, извиняла его измену Маргарет, эти часы позволяли ему сохранять веру в нечто, чему он не мог дать названия и чему не доверял. Неужели он готов воплотить в жизнь старый еврейский анекдот о девяностолетних супругах, собравшихся разводиться после семидесяти лет взаимной ненависти? На вопрос, почему же они терпели так долго, они ответили, что хотели подождать, пока умрут их дети. Неужели он действительно может вынести жизнь без любви и секса только ради того, чтобы охранить сына от травмы родительского развода? Неужели он действительно может прожить жизнь с женщиной, которую готов бросить без минутного колебания, если бы не это чудо — сын, которого она ему родила?

Он мог завести новую семью в Лос-Анджелесе, и, как миллионы других разведенных родителей, они бы разделили опеку над Грегори, и так было бы лучше для всех заинтересованных сторон, включая Маргарет, которая явно не любит Энрике и определенно несчастлива с ним.

Но. Но. Но, беспокоился он, не повторится ли то же самое в Лос-Анджелесе, на фоне модных темных очков, БМВ с тонированными стеклами, собственного места на стоянке киностудии «Уорнер Бразерс» и офиса-бунгало с затененными окнами? Не кончится ли тем, что Салли произведет на свет ребенка, потом станет недовольна взлетами и падениями его карьеры, потом будет всецело поглощена проблемой устойчивости колясок и тем, через какой из детских садов Беверли-Хиллз пролегает самая короткая дорога в Гарвард? Существует ли какой-нибудь способ не запутаться в брачных узах, кроме как оставаться холостым? Был ли хоть один великий писатель счастливо женат? Или, на худой конец, хотя бы второсортный? Может, простой и правильный ответ состоит в том, что он пытается прожить жизнь, которой не хочет? Где тот беспечный вчерашний школьник, которому было плевать на все, кроме творчества? Был ли он — писатель-вундеркинд, долго страдавший от одиночества, — тем пленником, который теперь томился внутри Энрике?

Салли заставила его задуматься над этими вопросами. Как всегда, она была веселой, резкой, честной, сочувствующей, жадной и, так же как ее тело, одновременно мягкой и твердой, дающей и берущей — все сразу.

— Для тебя все прекрасно складывается. На твоем месте я бы тоже не захотела ничего менять и ни от чего отказываться. У тебя есть две чудесные женщины, которые тебя любят. Когда «Уорнер Бразерс» первым классом доставляет тебя в Лос-Анджелес, у тебя есть любовница, которая называет тебя гением, а в Нью-Йорке есть красивая успешная жена, которая растит твоего очаровательного сына. Да, я бы тоже ни от чего не отказалась. Но смотри-ка: пусть у меня нет никакого самоуважения, но я в тебя влюблена, и я хочу тебя, хочу тебя всего, иначе я найду себе какого-нибудь хорошего еврейского мужа — или хотя бы полуеврейского мужа, — потому что я по горло сыта белыми англосаксонскими протестантами, они все алкоголики, и им плевать, кончит ли женщина, пока они не кончат сами. Они очень вежливы во всем, кроме секса! Так что тебе придется выбирать. Я хочу, чтобы ты на мне женился и обожал меня так же, как ты обожал Маргарет, и я хочу, чтобы ты сделал меня богатой, и трахал меня, и сделал бы мне детей, и был бы для них таким же прекрасным отцом, как для Грегги, но если ты отказываешься… О’кей. Я все понимаю. Ты не должен. Скорее всего, ты не должен. Я хочу сказать, смотри-ка: то, что я делаю, — это ужасно! Я люблю Маргарет, она одна из моих лучших подруг, она всегда прекрасно ко мне относилась — ну, вообще-то, иногда она бывает ужасной стервой, но это потому, что она считает, что я враг самой себе, и она права! Так или иначе, у меня нет причин желать ей зла и все такое. Все равно все это чудовищно. Неужели я — монстр? Я не могу жить дальше с такими чувствами к ней. Я не могу жить дальше с такими чувствами к тебе. И к себе самой. Ты должен от нее уйти. Не могу поверить, у меня совсем нет угрызений совести, я всегда считала себя доброй, но я не добрая. И это не имеет значения, ничего не имеет значения, кроме того, что ты несчастлив с Маргарет и счастлив со мной. Это правда? Скажи мне! Разве это не так?